Путешествие Американиста

Число приверженцев фундаменталистских традиционных религий, к которым я и себя отношу, хотя не посещаю церковь, возросло примерно на одну четверть, развивал свою мысль Герман Кап и перебрасывал мост от религии к политике, от религиозного консерватизма к политическому. — Растет роль и влияние так называемых новых консерваторов, к которым я тоже себя отношу. К нам прислушиваются серьезные люди, и сейчас мы побеждаем во всех спорах. Не путайте новых консерваторов с правыми. Те — догматики, а новые консерваторы в большинстве своем вышли из левых, хотя лично я к левым никогда не принадлежал. Примерно треть неоконсерваторов — евреи, и в этой группе они, пожалуй, самые деятельные. Новые консерваторы — самая быстрорастущая группа интеллектуалов в Соединенных Штатах, и они задают тон во всех дискуссиях — по вопросам обороны, экономики, политики и т. д. Могут ли они одержать верх? Да, конечно, если найдут президента, который сможет возглавить и усилить это движение. Такие попытки, по существу, предпринимаются с шестидесятых годов. Сначала они видели своего президента в Никсоне. Однако в первый срок его трудно было отличить от Кеннеди. Его даже прозвали Джон Фицджералд Никсон. Во второй свой срок Никсон мог бы, пожалуй, оправдать надежды консерваторов, но тут произошла уотергейтская история. Никсон ушел в отставку. Пришел Форд, и с консервативной точки зрения он тоже, казалось, выглядел подходящим человеком. Но однажды Форда угораздило заявить, что нет ничего плохого в курении марихуаны, а его жена публично оправдывала добрачные половые сношения. Вот тебе и классическая американская чета! Конечно, ничего особенного в их словах не было, по услышать такое от президента и его жены — увольте! Картер подчеркивал свою глубокую религиозность, к тому же он — бизнесмен, фермер, инженер, морской офицер. Чего еще? Самый что ни на есть подходящий, кондовый президент с точки зрения среднего американца! Но президентство Картера показало, что и он не отвечает этой мечте об истинно американском президенте. И вот Рейган — наша последняя надежда. Я — за Рейгана. Картеру я не доверяю. Рейгану тоже, впрочем, не доверяю, но меньше, чем Картеру…

Кан хохотнул.

Шел тот год, когда неоконсерваторы сделали ставку па Рейгана против Картера — и выиграли.

Однако не будем прерывать Германа Кана. Дадим ему подробнее высказаться. Продолжим его рассуждения об американцах, их воспитании, об особенностях их патриотизма. При всей эскизности они полезны для по- пимания протекающих в Америке процессов и, во всяком случае, наводят на мысль о том, что Америку — если хочешь понять — надо мерить американским аршином.

Послушаем Кана в магнитофонной буквальной записи:

— Самая большая наша проблема — это то, что мы невероятно богатая страна с колоссально развитой техникой. Мы делаем глупости и не расплачиваемся за них. Западная Европа платит за свои ошибки, а мы нет. Как это ни парадоксально, но нам было бы лучше, если бы мы расплачивались за свои глупости. Мы слишком богаты и слишком сильны. И ничего не боимся. Просто ужасно…

Он отрывисто хохотнул, в своей манере, возмущаясь и восхищаясь тем, что его страна ни за что не расплачивается.

— А взять нашу систему образования. Чему мы учим детей в своих либеральствующих школах? Что бизнес грабит природные ресурсы, отравляет окружающую среду, заражает людей раком легких, наживается на эксплуатации природных богатств — словом, что вся система продажна. За такую школу, наверное, надо расплачиваться. Кажется, что, окончив ее, эти люди скажут: на черта нам сдалась эта дурацкая система? Но ведь этого не происходит. Они преспокойно идут в тот же бизнес и добросовестно там работают, они хорошо служат в армии и вообще настроены патриотично. Как долго можно избегать расплаты за все это? Десять лет? Двадцать? Быть может. Только не пятьдесят.

Наша общественная система в принципе жесткая, и люди наши жесткие, и вырастают они такими с детства, в своих семьях. Мне доводилось читать курсы лекций в Гарварде, Принстоне, Йеле, в Колумбийском университете. Я вел также семинары аспирантов, в которых было по шестьдесят человек. И вот, бывало, я задавал им вопрос: «У кого из вас есть в семьях не меньше трех винтовок или пистолетов?» Сколько, вы думаете, отвечали положительно? Двадцать человек, одна треть. Я спрашивал тогда: «Кто из вас в двенадцать лет получил в подарок от родителей малокалиберное ружье?» Оказывалось, все двадцать. В четырнадцать лет почти все они имели охотничьи ружья. А если у ребенка есть ружье, из которого, между прочим, можно убить человека, это уже не ребенок. В маленьких наших поселениях обращению с оружием подростка учат года два. За это время он еще научится разводить костер, разбивать палатку и вообще выживать на лоне природы. Это очень взрослит молодого человека. Если бы мне пришлось выбирать, мой выбор пал бы на человека, выросшего с оружием. Он надежнее и дисциплинированнее.

Но мы забыли об оставшихся сорока студентах. Их я спрашивал: «Вспомните, приходилось ли вам больше года ожидать исполнения какого-либо разумного вашего желания? Если вы в шесть лет потребуете велосипед, это неразумно. Если в двадцать два захотите поехать в Париж — это разумно, в восемнадцать — нет. Если попросите автомашину в восемнадцать-девятнадцать лет, это разумно, в тринадцать — нет». И вот, представьте, мои студенты не могли вспомнить, чего они ждали бы больше года. Два раза в году — на рождество и на День благодарения — в Соединенных Штатах царит настоящая вакханалия подарков. Детей балуют. Они не усваивают самый важный из уроков жизни — что сама по себе она пе милостива, не великодушна. Но почему-то это не портит детей. Вырастают они в общем неплохими. Между прочим, богатые люди своих детей воспитывают по- другому. Если бы всем удалось попасть на день рождения к Дюпонам или Рокфеллерам — а мне удавалось, — вы бы увидели, что детских игрушек там немного и что это все прочные игрушки. Богатые очень боятся испортить своих детей…

Выраженная Капом мысль о том, что американцы ни за что не привыкли расплачиваться, представлялась Американисту существенной, центральной (не отдельные, конечно, американцы, не группы обездоленных, а держава с имперскими замашками). Этим многое объяснялось в поведении Соединенных Штатов на мировой арене, в более рисковом отношении правящего класса к возможности войны, даже в той ледяной отрешенности, с которой сам Герман Каи допускал ядерную войну и жизнь после нее. Да, расплачиваться не привыкли. Да, жареный петух не клевал их. Баловни истории. И война до сих пор была самым убедительным доказательством: другие, в Европе, в Азии, платили, а они в основном выигрывали. Во второй мировой войне понесли людских жертв в пятьдесят раз меньше, чем мы. В пятьдесят раз! Между тем горе, страдание, потери умножают национальный опыт в геометрической прогрессии, закладываются в национальную память. Напротив, вторая мировая война покончила там с экономической депрессией, обеспечила редкостный период полной занятости и вывела целехонькую Америку на послевоенную сцену с мечтой об «американском веке», с претензиями властелина мира, заявляющего о своих правах среди европейских и азиатских руин. Из живущих поколений американцев лишь одно полной мерой хлебнуло несчастий и бед — то, что пережило жестокий экономический кризис конца двадцатых — начала тридцатых годов.

В оценке перспектив американо-советских отношений Герман Кан проявил трезвость и дальновидность, и его малоутешительные прогнозы, увы, сбылись. Уже тогда, в 1980 году, он видел впереди новые раунды гонки вооружений, ратовал за них и считал, что Рональд Рейган — наилучшая фигура, чтобы председательствовать в Вашингтоне при таком развитии событий.