Путешествие Американиста

То одного, то другого человека несло на эту пару в людской толчее, и он должен был вот-вот синими столкнуться и, быть может, наподобие какой-нибудь элементарной частицы их расщепить, раздробить этот новый, непонятный, внезапно образовавшийся атом, — и вдруг, вглядевшись и поняв, как вкопанный останавливался этот человек, упирался и противился нажиму толпы, не хотел быть элементарной частицей, расщепляющей морячка с девушкой. Людской круговорот обессилевал возле влюбленных…

Эта сценка никак не помещалась в короткую газетную заметку, но Американист, про запас, долго хранил ее в своей памяти. Потом и она стерлась — за ненадобностью. И сейчас он с трудом извлекал ее из забвения, из густеющего тумана, и домысливал, дополнял воображением их раскрытые, беззащитные, чистые, омытые молодым влечением лица и выражение на лицах людей, ставших свидетелями этой внезапной и обреченной влюбленности. Ромео и Джульетта в драме отношений двух народов и двух государств. Они были одиноки и беспомощны с частным делом своей любви. Их случай не был предусмотрен в программе обмена военно-морскими визитами. Не человек пришел к человеку, а флот к флоту, держава — к державе…

И он тотчас вспомнил еще один эпизод из тех майских дней, который тоже всплыл как сновидение.

Там, в Бостоне, он держал свой «олдсмобил» на платной стоянке недалеко от отеля. Однажды утром пришли, чтобы взять машину и отправиться в порт, к «Бойкому» и «Жгучему». И как раз на парковку вкатилась машина, и из нее вышел пожилой, но хорошо сохранившийся джентльмен. Поставив свою машину в ряд других, поприветствовав дежурившего негра, джентльмен уходил по своим делам походкой занимающегося спортом человека. И, глядя вслед ему, дежурный как-то приподнято спросил: «А вы, ребята, знаете, что это за человек?» И, гордый тем, что он-то знает, что это как раз тот случай, когда не грех и похвастаться ему, негру, зарабатывающему гроши на какой-то жалкой парковке, он сказал, что это большой человек, что это полковник Пол Тиббетс, тот самый, который... Знаете? Слыхали про Хиросиму? Гром среди ясного неба. И небо в самом деле было ясное, и под ним, как и все остальные, шел, держа в правой руке обыкновенный чемоданчик, называемый кейсом, пожилой человек с прямой еще и крепкой спиной, адвокат или бизнесмен, похожий на других процветающих джентльменов его возраста. А между тем не в кейсе своем, а в голове он уносил единственную в мире историю. Тот самый полковник Пол Тиббетс, который командовал особой 509-й авиагруппой ВВС США и 6 августа 1945 года сбросил первую атомную бомбу — на Хиросиму…

Пол Тибете, принадлежность истории, вынырнул вдруг цел и невредим в майское бостонское утро, всего лишь в качестве человека, который поставил свою машину на автомобильную стоянку и, помахивая чемоданчиком, скрылся за углом в припортовом районе, который находился как бы между прошлым и будущим, кое- где там еще стояли темные и мрачные старые кирпичные дома, а в других местах их снесли и превратили в пустыри — и автостоянки, чтобы позднее построить современные билдинги из нержавеющей стали и полированного, отражающего и землю и небо зеркального стекла. Главный исполнитель Хиросимы тенью прошел, направляясь к себе в контору, негр разъяснил, что оп работает где-то рядом и здесь всегда оставляет свою машину. Прошел и скрылся — и забылся. Не оставил никакого следа даже в том зелененьком блокноте Американиста, куда пляшущими каракулями, на ходу были занесены слова о советском контр-адмирале и американском вице-адмирале, массачусетском губернаторе и бостонском мэре и еще чье-то высказывание: «Моряки —типичные туристы». Журналист должен на ходу ловить такие мгновения. Догнать, остановить, извлечь хотя бы пару слов. Лишь одно может извинить Американиста — в те годы тема ядерной угрозы как бы испарилась. Не верите? Полистайте газетные подшивки.

Но Хиросима из тех событий, которые не подчиняются времени и закону исторической дистанции. В семидесятые годы опа отодвинулась. В восьмидесятые — приблизилась. Нет, эта тень не исчезла за ближайшим углом. Чудовищно вытянувшись, тень Хиросимы накрыла весь земной шар.

Перед угрозой всеобщего небытия теряет смысл бытие прошлое и настоящее - история и культура, подвиги и свершения, любовь и нежность и уходящая во мрак веков бесконечная череда поколении. Ибо только тогда сохраняется смысл во всем этом, когда есть будущее. И смерть имеет смысл, если останется жизнь после нас. Но какой, скажите, смысл у всего этого шествия через века и тысячелетия, которое называется историей, если конечная, финальная его точка — самоуничтожение человечества?

Американисту опять не хватало своих слов, опять он обращался к помощи самой страстной и правдивой силы родного языка — его великой поэзии. Но классики жили в другое время. Их волновали вечные вопросы жизни и смерти, но ведь это были вопросы жизни и смерти человека, а не человечества. Мудрецы не занимались тем, что в наши дни не дает покоя даже глупцам.

Впрочем, ему помог Тютчев. Говорят, эти свои строчки он написал на заседании цензурного ведомства. И забыл, оставил листок на столе. Но кто-то подобрал их, опубликовал через четверть века, после смерти поэта.

«Как ни тяжел последний час, та непонятная для нас истома смертного страданья, но для души еще больней следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья...»

Истома смертного страданья.

Не одного человека. Всего человечества.

...Последний час, та непонятная для нас истома смертного страданья...

Как многие из его коллег, Американист обзавелся с некоторых пор новой папкой в своем хаотичном досье и назвал ее словом, ставшим популярным, — Апокалипсис. Апокалиптические откровения, выраженные в специальных военно-политических терминах ядерного века, не сходили теперь со страниц газет.

В новую папку складывались суждения политиков и политологов, дипломатов, военных, ядерных физиков, медиков, педагогов и собратьев-журналистов. И — писате- лей. Писатели уже давно не были властителями дум, уступив этот крест эстрадным идолам и телевизионным знаменитостям, но подлинные писатели продолжали острее всех чувствовать мир и лучше других выражать охватившую человечество истому смертного страданья. Американист взялся бы доказать это, вынув из своего досье несколько цитат.

Например, вот эту, довольно длинную, из одного Итальянца:

«Дорогой друг, я нахожусь в Хиросиме, и вот тебе последняя новость: я уже не имярек, не итальянец, не европеец, я всего лишь один из представителей биологического вида, и к тому же вида, которому грозит, судя по всему, исчезновение в ближайшем будущем.

Должен сказать, что обнаружить внезапно, что ты прежде всего лишь представитель вида, неприятно. Это ощущение забылось, его стерли миллионы лет истории человечества. Это скачок назад, в доисторические времена, более того, в какую-то отдаленную геологическую эпоху. И вот еще почему открытие носит весьма неприятный характер: я обнаружил, что являюсь представителем вида, потому что этому виду угрожает уничтожение. Дело в том, что когда я, имярек, писатель, итальянец, европеец и т. д., думал раньше о смерти, я переставал быть индивидуумом и чувствовал себя всего лишь представителем вида и в качестве такового бессмертным, потому что вид не умрет никогда... Но никто не мог предвидеть, что в определенный момент не та или другая нация, а целый вид могут оказаться под угрозой полного уничтожения; что сама природа, на первый взгляд вечная, может быть обречена на преждевременную смерть; что само существование человечества может быть прервано преждевременной, ужасной и абсурдной гибелью.

Всегда грустно опровергать мудрость, ибо мудрость — это способ мышления, который неподвластен времени: ведь это конечный результат всего человеческого опыта. Но в применении к атомной бомбе мудрость не имеет смысла, так как атомная бомба предназначена как раз для уничтожения этого самого, казалось бы, бессмертного вида. Какое уж тут бессмертие! Хорошо, если мы, род человеческий, проживем еще хотя бы двадцать лет, хотя бы до 2000 года!