Страница 9 из 18
Мы поели, выпили. Надежда разделась до купальника, раздела меня до плавок. Я дрожал от возбуждения. Она положила мне на волосатые полные бедра свои тонкие бритые голени. Накрылась пледом, стала делать минет. Я лег на нее сверху, но никак не мог кончить из-за присутствия, пусть в отдалении, людей – групп пять шесть. Они вроде не обращали на нас
17
внимания. Но если приглядеться, разгадать происходящее не представляло труда. Мы оба разгорячились и совсем забыли о приличиях. Судья стала раком, и я трахал ее сзади. Я кончил. Надежда – неоднократно, и с громким привлекающим криком. Она, когда кончала, кричала так, словно ее убивают. Я, как мог, прикрывал ей рот ладонью, потом засунул в рот большой палец, чтобы вместо крика, она хотя бы его сосала.
Мы лежали на подстилке рядом, прикрывшись пледом, как выяснилось, украденным ей из какого-то самолета, физически счастливые, опустошенные. Надежда утихла, энергия покинула ее. Она тихо, жалостливо сетовала, не видели ли ее студенты.
Мы даже не купались. Назад ехали на пароходике на верхней палубе. Надежда положила мне голову на плечо. Ее распущенные черные крашеные волосы щекотали мне обожженную шею. Багровое солнце утопало в Волге. Люди снова смотрели на нас, или моя мнительность предавалась персекуторным иллюзиям. Насытившись, я не хотел больше встречаться с Надей.
По-моему, и она не хотела. На прощанье, почти со злостью она сказала, что удивлена моим консерватизмом, проявлявшимся хотя бы в том, что электрокатер, я называл пароходиком. Короткий поцелуй, как щелчок, в губы, и она взбежала на пригорок к элитным домам, в одном из которых жила. Нам не предписано более встречаться.
Занятый новым учебным годом, я забыл про нее. В двух семестрах предполагалось окончательно определиться с врачебной специальностью.
15
Я увиделся с Надеждой только в ноябре. Лил снег. Иногда шел снег. Иней облепил деревья на Аллее Павших Героев, на улице Ленина и на набережной. Корабли приходили молочного морока и уходили в туман. Протяжный стон гудков висел над Волгой. “Гаситель” стоял на пьедестале. Он не мог уплыть. Возле него я и другие “моржи” по утрам по ослизлым ступеням и лезли в становившуюся с каждым днем все более холодную воду. Я делал несколько гребков, привыкал к холоду, ползшему от стоп к чреслам, в живот, к горлу. Пятьдесят гребков вперед до спазма в руках и над ключицами. Поворот к темному, скупо вырисовывавшемуся берегу. Лед кружевом очертил набережную. Я перешагивал через мерцающую бахрому, стараясь не порезаться, к сложенной кучкой одежде. Никогда не вытирался. Так больше адреналина. Делал зарядку, роняя брызги на джинсы и ветровку. Скоро, совсем скоро, нас людей заменят машины. Но еще есть время насладиться радостью ноябрьского утра, залезть в пасмурную схватывающую до мозга костей ледяную воду. Радость – роботы в ноябре в Волгу без производственной нужды не полезут.
Та поздняя осень одарила меня особенно страшными женщинами. Одна школьница любила курить крепкий табак, и просила заказывать “Беломор”, раритетно продававшийся коллекционерами. Другая как у медика просила у меня амфетамин. Третья, шестнадцатилетняя гимнастка с переломанными брусьями голенями, требовала алкоголь, признавая в интиме исключительно dog style. Вновь нарисовалась "поющие полтора”. Полтора центнера благодушного теста тела звали отдаваться в реанимационной палате среди умирающих. Изголодавшиеся тетки набрасывались на меня в ресторанах, подмахивая то вдвоем, то по одной. Если их выгоняла вместе со мной моралистка мать под вопли проснувшихся детей, отдавались в подъезде на подоконнике. Подвернулись две зэчки, одна глухонемая. Я мечтал о дочери речного капитана, которой по глупости отказал на втором курсе. Вновь и вновь вспоминал, как она старалась и в постели, и, показывая богатую квартиру, где унитаз украшался седалищем и крышкой из красного дерева. Я вспоминал, как мы гуляли по палубам прогулочного корабля ее отца. Обнимались в каюте с лунным светом дорожкой из иллюминатора. По пылкости поцелуев, самоотдаче, я понимал: она любила меня. А я боялся ее любви. Она торопилась стать матерью, а
18
мне тогда еще не исполнилось восемнадцати, хотя физически развитой, я лгал, что старше. Она похоронила отца, умершего от рака. Навязчиво вставала перед глазами сцена, как на кладбище она бросилась в вырытую для другого человека могилу рядом со свежезасыпанной ее отцу. Лена, ровесница Лена из института коммунального хозяйства сразу за нашим медом. Чуть дальше элитный дом с ее роскошной квартирой на четвертом этаже. Она будто ненароком заходила в областную библиотеку, где я проводил многие вечера. Мы шептались за старинным читальным столом под лампой с зеленым абажуром. Перед Леной лежала книга по профессии, передо мной – “Параллельные жизнеописания” Плутарх или “Аттические ночи”. Заколдованное ускользнувшее время, песок, посыпавшийся сквозь пальцы. Я свиньей ходил с Ленкой по магазинам, выбирая зимние сапоги, и так и не купил. Хорошие сапоги стоили четыре стипендии, но я скаредничал, не на стипендию я жил, а на шикарную помощь родителей. Трое моих джинсов стоили, как пять ее зимних сапог. Не то, и не так. Упущенные дороги жизни. Я мог
стать порядочным волгоградским врачом, а стал бездельником, заплатил одиночеством за распутство. Ленка вышла замуж за другого, родила. Она жила в самом центре. Мать имела связи. А я вот-вот закончу институт и поеду по распределению в деревню.
Надя встретила меня в коротком расписанном павлинами халатике. Из-под него обворожительно выглядывали худые стройные бритые ноги. Маленькие безлифчиковые груди топорщились мордочками заблудших козочек. Моря зеленых глаз. Тонкая кожа с гусиными
лапками по-над висками, легкие морщинки, как зыбь на прозрачной воде, на лбу. Длинные
наклеенные выкрашенные по фэнь-шую разноцветные ногти. Тонкая белая сигарета в ногтях. Золотая цепочка на зыбкой вздрагивающей шее. Мятые тапки. Полумрак настенной лампы на кухне. Токайское вино в высоких хрустальных бокалах на столе, где преодолевал робость полгода или полтора года назад. Иконка со Спасителем. Зачем? Мы обречены. Бутерброды с осетриной. Желание как отравление под вопиющую пошлость. Не надо так много читать хороших книг, Сорокин. Они не идут тебе впрок. Ты рожден для грязи. Немыслимые извращения, публичный секс – твои кумиры, воплощенная вавилонская блудница.
Надя села мне на колени. Мой член встал, рвался из штанов до боли. Надежда повела меня в спальню, которую я ещё не видел. Посередине стояла двуспальная белоснежная постель с откинутым бордовым покрывалом. Стены и потолок зеркала. Надежда притянула меня к себе. Я упал рядом. Откинул халатик, стянул щелки – трусики. Надежда раскинула ноги, чтобы в зеркале потолка мне явились ее гендерные принадлежности. Волосатая пизда, занимавшая в моей возбужденной желанием фантазии более положенных 6 % тела. Меня бросило на нее. Я кончил, еще раз кончил. Я шел на рекорд, бросив двенадцать палок. Сперма иссякла. Подрагивал натруженный член. Надежда и целовала, и лизала, и сосала. Она засовывала палец мне в задницу. Скакала поверх наездницей. Ложилась боком и свешивала ноги с постели, чтобы я овладел ею полусидя. Изображения в зеркалах множились. Ебая одну, я ебал многих. Я видел впихнутыми мне в мозг розовые альвеолы ее сосков, распухшие от часового минета губы. Секс продолжался часа четыре, или всю ночь. Забрезжившее утро мы встретили на мятых мокрых постелях, в повисшем запахе семени и вагинальной смазки. Встав, мы пили кофе на кухне. Надежда во вчерашнем халатике сидела у меня на коленях. Я смотрел на угловатые коленки ее, натруженные, красные. Мой член подрагивал, снова пытался встать. Чашки с кофе у нас в руках дрожали. Надежда повернулась ко мне спиной и отдалась, положив стареющую голову на стол среди кусков торта на тарелках на клетчатой скатерти.