Страница 13 из 18
25
Восстановили стены, разрушенные больными. Они зачем-то объединили четыре палаты.
Засыпали подкоп под воротами. И мы снова улыбались друг другу. Больные и лечившие их, якобы здоровые. Сохранялось скрытое напряжение. Мы и пациенты купались во взаимной ненависти. Когда среди бела дня выскочил на улицу через въездные ворота больной, его чем попало била толпа, скучавшая в очереди у сельского магазина.
Изредка меня навещал Юра, вырывавшийся из омертвлявшей его семейной и карьерной жизни. Мы прохаживались по медсестрам и инспекторам по делам несовершеннолетних. За три года Юра, не умевший отличить большой кривизны желудка от малой, поднялся до главного врача ЦРБ. Ему не помешало отсутствие категории. Теща отдала место. У Юры родился ребенок.
Я отработал три года. Написал заявление об увольнении из психиатрической больницы. Послал работы в приемную комиссию киноинститута. Рассказы я написал сам. Фото позаимствовал у Юры. Он неплохо фотографировал. Имел вкус к ракурсу и свету. Рисунки отобрал у наиболее талантливых душевнобольных, преимущественно – шизофреников. Меня допустили до экзаменов.
21
Приехав в Москву, я переоделся в кабинке общественного туалета Трех вокзалов. В институте я узнал, что собеседование завтра. Необходимо направление Госкино. Я усадил в такси секретаршу факультета, и мы понеслись в Госкино. Тщедушный сухой чиновник сказал: мои работы ему понравились. Особенно - рисунки. Свежий абстрактный взгляд, столь необходимый современной кинорежиссуре. Мне выдали направление.
Я пулей летел из Госкино. На площадке старинной лестницы через птичью аккуратно зачесанную головку сексапильной крошки – секретарши на миг я увидел знакомую фигуру. Скромный рост. Худая шея, прикрытая коробкой воротника. Иссини черные волосы, оттенявшие бледную кожу. Прямой нос. Изменчивые глаза. Деловое серое платье. Невысокий каблук. Мне показалось, что сомневающийся взгляд скользнул по мне, сканируя, изучая, сопоставляя прошлое с настоящим. “Что с тобой?” – спросила секретарша. “Ничего.” Я взял ее за ладошку. Мне предстояло отблагодарить секретаршу вечером.
Я поступил. Жил в общежитии, в первый вечер, поднявшись по пожарной лестнице и выломав дверь в комнате уехавших на каникулы старшекурсников, далее – законно. Для заказа кинопленки студенческому творческому клубу, где я состоял председателем, мне приходилось ездить в Госкино. Там я вновь встретился с Надеждой. Ей не удалось пройти в коллегию судей. В Госкино она работала юрисконсультом. Мы сидели в кафе, Надежда радовалась переменам. Когда утеряно значение защиты, и для обвинительного приговора достаточно любой силы претензии, юриспруденция отошла вероятностного принципа определения степени вины, честнее трудиться юрисконсультом. Я смотрел, купался в ныне карих глазах с золотистым ободком, пил зеленый чай, верил и не верил. Какое значение в наши дни осталось в чести или достоинстве, правде или лжи, вере или безверье? Простаки, и то на короткий срок, способны изменить поведения в русле старых понятий. Существует main stream: выгода, удобство, удовольствие. Надежда лгала, прикрывая неудачу конкурса, снижение социального статуса. Я тянул руку к ее руке, как в былые времена, не понимая, дорог ей или нет. Или и я – только тень прошлого?
Надежда помогала мне. Благодаря ее связям, я всегда имел квоту пленки для студенческих фильмов. Первый мой фильм она пристроила на телевизионный канал, продала – второй, третий и четвертый. Надежда пряталась за спиной влиятельного второго мужа, но никогда не бралась задействовать его в финансировании моих картин. Всегда – сама, и столь тонко, что ведись независимое расследование, ее можно упрекнуть лишь в своевременном показе, сведении с нуж-
26
ными людьми.
Надежда собралась навестить родственников в Волгограде. Ехал и я. Так мы оказались в одном поезде, купе на двоих – СВ. Сидели за крошечным столиком друг напротив друга. Смотрели в окно на белого камня государственный мормонский храм со шпилем в виде вершины Матерхорна, заменившей после реформы трубящего ангела. 26-й век обновленного календаря, не от рождения Христа. Проводник внес табло голосования. Ежедневно, год назад – еще еженедельно, уступка оппозиции, плебисцитом мы подтверждали полномочия народного диктатора – прямая демократия в действии, надоевшая процедура. Диктатор и элита старались для нас. Пусть работают. Для подтверждения выбора on line мы отправили отпечаток пальца, скан сетчатки глаза и МРТ мозга. Табло убрали, принесли чай.
Я снова не решался коснуться ее: синие жилки бились под тонкой кожей. Карие глаза вспыхнули. Ее кисть легла поверх моей. Дрожь, трепет, легкая пульсация проникли в мои мышцы, сила обволакивающей расслабленности ударила в голени. Я сжал бедра. Соединиться, раствориться в ней. Сверкнула мысль: мы вдвоем в купе, неужели меня одарят четвертой за пять лет близостью? Надежда похлопала влажной ладошкой и отвлекла внимание на пронесшийся мимо космодром с разлетавшимися серебряными капсулами. Поезд вошел в аэродинамический тоннель. В кромешной темноте я продвинул руку к ее худому предплечью, стараясь не опрокинуть подстаканники. Шелк рукава туники щекотал волосы. Желание возбуждало до экстаза и парализовало, будто нет брака, ребенка, двухсот девушек за кормой.
Мы выныриваем из темноты, опять ныряем. Бешенная скорость. Невозможно смотреть в окно. Полосы света ложатся на наши лица. Отвлекающий экран на стене с гибкими телами, танцующими “химию”. Обволакивающая техно музыка. Сладко, тепло, дискомфорт нереализации, взрывающий удобств всех чувств, кроме одного. Вот о чем я хотела с тобой переговорить. О чем же? Дело серьезное. Как всегда. О нас? Нет. Желание падает, саднит, злится. О твоем муже или моей жене? О моей ответственности перед растущей дочерью? О моей ответственности перед моей растущей, от первого брака, дочерью. Что с ней? Мы приехали в Москву. Она закончила школу. В последних классах занималась с репетиторами. Я поместила на ранжированный факультет высоко котированного университета. Ты преподаешь в университете? Уже нет. С пубертатного возраста ее несло. И сейчас она не может остановиться. Синтетика. У нее открыт пах. Я никогда не проверяла ей пах, локти-то были чисты. Я не думала, что надо проверять пах, когда супернанотехнологии, мы качаем газ с Юпитера. Меня душило раздражение, прорывавшееся насмешкой: именно, когда мы транспортируем газ с Юпитера, и надо периодически проверять паховые складки девушек на предмет наркотических инъекций. Ты издеваешься или говоришь как врач? Я говорю как издевающийся врач. Есть еще “пластилин”, его вводят прямо во влагалище, безинъекционно. В теперь розовых глазах Нади сверкнули слезы. Рука ее дрожала. Мне не хотелось лезть под рукавом в ее подмышечную впадину.
Короче, Агриппина, Гриша пропала. Я не знаю ни о какой дурной компании. Не знаю, где она набралась этой гадости. Она одна. Я как-то просмотрела ее. Трагическая гибель мужа, ее отца. Связь с тобой. Конечно же, я виноват! Она видела меня мельком один раз пять лет назад, когда внезапно приехала утром. Плечи Надежды содрогнулись в рыданиях. Тебе не понять. Я – мать. Гриша – единственный ребенок. Я покончила бы с собой, отдала бы за нее жизнь, если бы она бросила все это. Ты не видел, эти страшные ее глаза, когда она курит “фужер”. Ей ничего не нужно: ни учеба, ни универ, ни друзья, ни я, ничто. Только – колоться пить или курить. Она почти ничего не ест. Ужасно похудела. Не спит. Сидит ночами на балконе и курит, курит. В левой руке сигарета, правая лежит на клиторе. Бесится, что не может бросить. Она хочет! Тушит сигареты о руки. Ты бы видел ее кисти!.. Чего ты хочешь от меня?!