Страница 5 из 58
Сосредоточься. Нужно сформулировать проблему: доктор Бернхард хочет, чтобы у меня появилась социальная жизнь. Но он не может меня обвинить в том, что другие люди не хотят со мной общаться, поэтому нужно просто показать ему, что я пыталась, и тогда он, может, оставит меня в покое.
Телефон, который я извлекла из пруда, лежит на кофейном столике. Я беру его в руки и изучаю информацию на спинке.
Стэнли Финкел. Так зовут мальчика из парка, мальчика с тростью. Но что я ему скажу?
Это совершенно неважно, напоминаю я себе. Я открываю ноутбук, захожу в почту и вбиваю адрес Стэнли в графу «кому». Я пишу первый приходящий на ум вопрос:
«Что ты думаешь о Копенгагенской интерпретации?»
Стэнли, скорее всего, подумает, что это спам. А даже если нет, он не знает, кто я такая, поэтому зачем ему отвечать.
Я касаюсь тачпэда и тяну курсор в угол экрана, чтобы закрыть почту. Однако, прежде чем я успеваю это сделать, в папке входящих сообщений появляется письмо:
«Привет, ТысячаВрагов:) Интересный ник. А мы знакомы?»
Я застываю на месте. Пот крошечными холодными каплями проступает у меня на висках. Он задал вопрос, нужно хоть что-то ответить. Я пишу: «Нет».
«А откуда у тебя мой имейл?»
«На твоем телефоне написан. Я нашла его в парке. Он больше не работает».
Пауза.
«А, все нормально. Мне давно пора купить новый. Так что же такое Копенгагенская интерпретация?»
Я совсем не ожидала, что он ответит. Поэтому мне нужно несколько минут, чтобы собраться, а потом я пишу, быстро перебирая пальцами по клавиатуре:
«Это общее толкование квантовой физики. Оно заключается в том, что квантовые частицы не принадлежат одной объективной реальности, а существуют как множественные вероятности. Лишь акт наблюдения или измерения этих частиц приводит к тому, что они сваливаются в одну реальность. Мыслительный эксперимент, известный как „кот Шрёдингера“, — типичный пример этой трактовки. Внутри коробки сидит кот. Будет кот жить или умрет, зависит от поведения субатомной частицы. Если частица закрутится в одну строну, откроется колба со смертельным газом. Если же закрутится в другую — колба останется закрытой. По Копенгагенской интерпретации, пока коробка закрыта, и то и другое существует как вероятности, поэтому кот одновременно и жив, и мертв. И только если открыть коробку, появляется единственная реальность».
Я нажимаю кнопку «отправить». У меня мокрые ладони, я вытираю их о шорты.
Ответ приходит минутой позже:
«Это, определенно, один из самых необычных способов начать разговор. Обычно люди говорят о погоде или о спорте. Впрочем, я и на такие вопросы тоже не знаю, что отвечать».
Ну конечно. Он не хочет слушать про квантовую теорию. Никто обычно не хочет.
«Оставить тебя в покое?» — отправляю я.
«Нет, — моментально реагирует он. — Можешь хоть всю ночь рассказывать мне о Копенгагене. Слушай, давай перейдем в чат? Будет быстрее».
«Хорошо». Я захожу в чат.
«Так как тебя зовут?» — спрашивает он.
Думаю, не страшно предоставить ему такие сведения. «Элви Фитц».
«Элви? Так же, как такого парня из фильма „Энни Холл“?»
«Ну, это может быть и женским именем!»
«А, так ты девушка?»
«Я женского пола, да».
«Мне нравится, — пишет он, — в смысле, имя твое нравится. Лучше, чем мое. Стэнли Финкел. Оно подошло бы ведущему какой-нибудь мерзкой телевикторины. А еще „Стэнли“ рифмуется с „хрен ли“. Что, сама понимаешь, вызывало фурор в старшей школе».
«Мне кажется, нормальное имя».
«Ну спасибо:)» И добавляет: «Можно задать вопрос? А как ты нашла мой телефон?»
«Видела, как ты бросил его в пруд». Он не отвечает. Я жду. «Ты зачем его выбросил?»
Проходит несколько минут, он все еще не ответил. Я начинаю думать, что он ушел. Через минуту высвечивается новое сообщение:
«Элви? Спасибо».
«За что?»
«Ни за что. Просто хотел сказать спасибо».
Не помню, когда последний раз меня кто-то благодарил. Странное чувство.
«Мне нужно идти», — пишу я.
И закрываю ноутбук. Некоторое время я сижу, глядя в пустоту. Мое сердце бьется быстрее обычного.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Той ночью я мало спала. Любые изменения в привычном графике всегда плохо влияют на мой сон, а за последние несколько дней случилось много необычного.
Наконец я перебираюсь на диван и подставляю лицо лучам солнца, пробивающегося сквозь занавески. Свет озаряет комнату и льется на пол, освещая убогий серо-голубой ковер и стопки книг и журналов, беспорядочно заполнившие углы моей гостиной. Запах испортившегося сыра пронизывает воздух. Я отрываю себя от дивана и плетусь на кухню, там завариваю крепкий кофе. До моей смены осталось меньше часа. Нужно собраться на работу.
Я чищу зубы, расчесываю волосы, заново заплетаю косички и моюсь мочалкой над тазом с мыльной водой. Мне не нравится принимать душ или ванну, но мыться можно и без них, не говоря уже о том, сколько воды я экономлю. Даже волосы можно помыть в раковине. Просто занимает это чуть больше времени.
На улице холодно, и машина не заводится с первого раза. Я поворачиваю ключ, а она издает сухой щелчок и тихо хрипит. Я еще несколько раз пытаюсь завести ее, и вот наконец мотор жизнерадостно фыркает.
На работе я отмечаюсь и иду по мощеной дорожке. Когда прохожу мимо таблички про антропоморфизм, кожа зудит, как от аллергии.
Сегодня я должна кормить животных, поэтому достаю пакеты с форелью и кальмарами из холодильной камеры в кладовке, нарезаю скользкое серо-розовое мясо на маленькие кусочки и скармливаю его двум речным выдрам. Затем даю гиббонам фрукты. Гиббоны — это парочка по именам Персефона и Аид. Предполагаю, это такая ирония.
Самка нежно-золотистой окраски свешивается с ветки, чтобы потянуть меня за косичку, я ей это позволяю. Прикосновения животных никогда не беспокоили меня так, как контакт с людьми.
Я продолжаю обход. В большом вольере за решеткой, на ветке искусственного дерева восседает краснохвостый сарыч по имени Шанс. Он — первый сарыч, которого зоопарк взял из реабилитационного центра для диких животных несколько недель назад. Глаза у него ясные, золотисто-медные — цвета шампанского и истертого медяка.
Я очень медленно открываю дверь и достаю из кармана пакет с мертвой мышкой. На руках у меня толстые защитные перчатки, цвета хаки, как и моя форма. Я достаю мышку из пластиковой упаковки и держу ее за хвост.
— Завтрак подан, — говорю я.
Желтые пальцы Шанса стискивают ветку. Когти у него черные, длинные и очень острые, предназначенные для того, чтобы схватить жертву и проткнуть ей жизненно важные органы. Но дни его охоты закончены. Он сгибает обрубок, оставшийся от левого крыла.
Я открываю дверь клетки, кладу мышь внутрь и подталкиваю ее ногой. Шанс хохлится, разглядывая грызуна, но не двигается с места.
С тех пор как он у нас появился, я провожу с ним много времени. Он все еще побаивается людей, как и все дикие животные поначалу. А поскольку Шанс пережил очень тяжелое ранение, он быстро начинает нервничать. Если бы он был человеком, его состояние можно было бы назвать посттравматическим синдромом. В зоопарке не самая подходящая для него обстановка, но раз уж он здесь, ему придется свыкнуться с присутствием людей. Понадобится какое-то время, но у нас с ним уже наметился прогресс. Поначалу он паниковал, когда кто-то просто заходил к нему в клетку. Возможно, когда-нибудь он даже станет есть с моей руки, пока же я пытаюсь приучить его хотя бы есть в моем присутствии.
Мышка лежит между нами на грязном полу.
Шанс спрыгивает вниз, хватает мышь и забирается обратно на дерево, используя обрубленное крыло как рычаг и цепляясь когтями за ветки. Меня впечатляет, как быстро он приспособился.
— А что с этой птичкой случилось?
Знакомый гнусавый голос словно наждачкой проходится по ушам. Я поворачиваюсь к Тоби, новенькому сотруднику на полставки. Он стоит с виноградной шипучкой в руке, вытянутое лицо испещрено прыщами, несколько непослушных каштановых прядей выбивается из-под кепки.