Страница 52 из 59
Я сидела, как безмолвная звезда в провинциальном театре. Мое заключение рассматривали как театрализованное представление, драму, мыльную оперу. Мою жизнь показывали с помощью ужасных фотографий, записей с телефонных разговоров, приглашенных гостей и клочков бумаги. Мэгги была великолепна. Она держалась высокомерно и размахивала руками, наполняя зал жизнью. От нее невозможно было оторвать глаз. Судья в очках и с носом, напоминающим клюв, был похож на сову. До вынесения приговора он ни разу не стукнул молотком по столу. Окружной прокурор оказался мужчиной, который в молодости мог сойти за симпатичного, но сейчас, когда ему было уже под пятьдесят, он начал походить на свинью и двигался так, точно в его толстой кишке лежало пятнадцать фунтов непереваренного красного мяса. Он был компетентным, но очень посредственным белым специалистом, который сделал какую-никакую карьеру просто потому, что был не совсем ужасным. Женщинам в таких условиях приходится работать гораздо усерднее, чтобы добиться хотя бы половины того, чего добиваются мужчины. Мэгги была исключительным профессионалом и рыскала здесь, как пантера.
Я аж вспотела, когда она столкнулась с детективом лицом к лицу. Я видела мускулистую, одетую в полиэстеровый костюм Вассерман каждый день. И каждый день представляла себе тысячи способов ее мучительной смерти в этом зале, полном обычных канцелярских принадлежностей. Шариковой ручкой можно быстро и сильно ударить в висок или глаз. Скотч — обмотать вокруг носа и рта. Оконная штора. Тяжелый судейский молоток. Мне хотелось хотя бы попробовать.
Я долго ждала, когда вездесущая Вассерман явится сюда официально, чтобы увидеть, как Мэгги выпотрошит ее, и чтобы увидеть, что эта немезида накопала на меня. Чтобы услышать из ее уст признание в сговоре с Эммой. Я хотела засвидетельствовать собственную гибель, многим ли из нас это доступно! Люди все плохи. Многие просто сживаются со своими худшими прегрешениями, которые лежат, тихие и темные, как мертвецы в бетонном склепе. Что есть рай, как не надежда на узнавание? Что есть ад, как не страх открытия.
Наконец окружной прокурор вызвал детектива Вассерман для дачи показаний. Подрагивая дредами, она прошествовала по залу суда в сером, как мох, дамском костюме, подняла руку и поклялась говорить правду, и только правду. Вассерман сидела за кафедрой, ее глаза блестели от удовольствия, она наслаждалась каждой секундой своего выступления. Смаковала каждый вопрос и наслаждалась каждым кратким, абсолютно профессиональным ответом с оргазмической самозабвенностью. Она и свиноподобный окружной прокурор отлично исполнили этот танец, это отрепетированное па-де-де в мою честь.
Я представила, как Мэгги медленно потрошит детектива Вассерман. Я уже видела, как моя светлая львица сдирает плоть с улик, ее пасть испачкана запекшейся кровью. Я представил себе Мэгги-хирурга, Мэгги-дрон-оператора, Мэгги-мясника.
Моя воображаемая Мэгги, как оказалось, была куда более эффективной, чем Мэгги из плоти и крови. Мэгги сделала все, что могла, но кровавые раны детектива Вассерман волшебным образом затянулись, когда они с прокурором предоставили единственное доказательство, неопровержимое свидетельство моего несомненного присутствия в сгоревшем доме в Робинс-Ресте в ту холодную октябрьскую субботу, в ночь, когда Казимир встретил свой неожиданный конец, а дом — зажженную спичку.
Так что же такое раскопала Вассерман, что так крепко привязало меня к этому месту и к этой ночи? Маленький клочок бумаги. Небольшая оплошность. То, что может унести ветер. То, что любой из нас выбрасывает, не задумываясь. Нечто несущественное и легкое, но при этом обладающее достаточным весом, чтобы решить судьбу. Представьте себе — это чек.
Когда в ярком сияющем пламени сгорел целый дом, этот клочок бумаги уцелел. Я выбросила его в металлическую мусорную корзину с крышкой, и там он и остался, точно в сейфе. Окружной прокурор показал детективу Вассерман и присяжным серию фотографий мусорного бака с места преступления. Снаружи, внутри, широкоугольный и крупный план — никогда еще мусорная корзина не была задокументирована так подробно. Точно она знаменитость на пляже, которую фотографируют со всех сторон. Как средневековая реликвия, этот листочек оказался цел, почти чист, нетронут и незапятнан. Поверить в это было невозможно, но его, этот пластиковый пакетик с надписью «Улика № 547-А2», держал в толстых пальцах окружной прокурор.
Мусорная корзина была сделана, как и следовало ожидать, обыкновенным человеком. Черная и закопченная снаружи, с расплавленной от огня крышкой, которая тщательно оберегала содержимое, чтобы оно оставалось хорошо сохранившимся, почти свежим. Там, среди обрезков хлеба, оберток, шкурок авокадо, фенхеля и апельсинов, лежал этот нетронутый листок бумаги — квитанция от Оттоманелли, моего любимого мясника, в магазине которого у меня уже больше двух десятков лет был открыт счет. Это там я купила утиные грудки для конфи.
Я всегда думала, что родилась, чтобы радоваться этой жизни, но с радостью детектива Вассерман ничто не могло сравниться. Тонкогубая и немногословная, она просто светилась от счастья, хотя профессионально и сдержанно говорила все эти «да, сэр», «нет, сэр», «эта рыжеволосая женщина, сэр». Она была отстраненно честна, но внутри, я видела, она пела и чуть ли не плясала, сидя в этом кресле в качестве свидетеля обвинения. Когда окружной прокурор показал видеозапись моего ответа: «У Оттоманелли» — на бесцеремонный скользкий вопрос по поводу того, где я покупаю мясо, детектив Вассерман наконец-то усмехнулась. Она ничего не могла поделать; наверное, она сама едва не загорелась от того, насколько сильно ей пришлось сдерживать себя.
Мэгги задала хорошую взбучку свиноподобному прокурору. Я не виню ее за то, что она проиграла. Я виню во всем тот чек. Я виню того обыкновенного человека, который сделал такую мусорку. Я виню мусор.
Мэгги и ее команда свежевыбритых молодых юристов работали над тем, чтобы хоть как-то противостоять детективу Вассерман. Чек от Оттоманелли никакая не улика, в лучшем случае косвенная. Больше нет ничего, что связывало бы меня с Казимиром. В его телефоне записан номер моего одноразового мобильника, который я давно утилизировала. Даты наших встреч совпадали с теми, которые назвала я, — больше ничто не могло привести нас в одну комнату в одно и то же время. Официант, который обслуживал номера, не сказал ничего такого, в чем я бы сама уже не призналась: мы с Казимиром наслаждались близкими отношениями. Официант и зернистые кадры с отельных камер никак не помогали этому делу, только раздражали присяжных, но не могли доказать мою вину. Судебно-медицинский эксперт доказал, что Казимир умер до того, как его тело сгорело, но доказать убийство тоже оказалось невозможно. Его плоть слишком сильно обгорела, чтобы на теле можно было найти след от ножа для колки льда.
Даже специалисты по поджогам раскололись: денатурированный спирт — фантастический ускоритель; он быстро сгорает и почти не оставляет следов. Следователь, нанятый округом Саффолк, утверждал, что это был поджог. Следователь, нанятый Мэгги, возражал. А следователь, нанятый страховой компанией домовладельца, сказал, что причина не установлена. Мой процесс по делу об убийстве представлял собой путаницу улик, и долгое время наше дело выглядело довольно хорошо. На общем фоне квитанция служила вторичным доказательством убийства, и ее точно было недостаточно для вынесения обвинительного приговора. Самое страшное, что мне могли предъявить, — вторжение на чужую территорию. И, конечно, нападение на Эмму. Совершенно необъяснимое.
Видите ли, неопровержимым доказательством была Эмма — просто не таким образом, каким я ожидала, ведь думая, что она предала меня, я предала сама себя.
Орды зевак, писателей и любителей убийств заполнили здание суда округа Саффолк и были разочарованы тем, что не увидят моего выступления. Но обрадовались, когда узнали, что выступит Эмма. Это был первый — и пока единственный — раз за долгие годы, когда Эмма Эбсинт, всемирно известная художница, вышла за пределы своих апартаментов в Адской Кухне Нью-Йорка. Один этот выход уже стал сенсацией. Журнал «Искусство в Америке» никогда раньше не освещал дело об убийстве.