Определенно голодна

Толпа в здании суда во время заседаний по моему делу состояла из представителей СМИ и любопытствующих зевак, но в тот день, когда должна была появиться Эмма, она изменилась. Стала готичной и блестящей, наряженной в тюль и увешанной модными украшениями. Она состояла в основном из тощеньких девочек и мальчиков, а также тех, кто отказался от простой гендерной классификации. В этой толпе, где все как один поклонялись Эмме, люди взяли с собой блокноты для скетчей и искусно подвели глаза. Здесь были и серьезные люди, которые взяли выходной или просто позвонили своей секретарше, чтобы отменить назначенные на день встречи. Не много покупателей произведений искусства и еще меньше продавцов произведений искусства когда-либо встречались с Эммой. Обычно это происходило удаленно через скайп. На протяжении десятилетий Эмма становилась знаменитостью, оставаясь человеком, которого почти никто не видел во плоти. Здание суда чуть не разнесло от ее физического присутствия.

Эмма не разочаровала. Она влетела в зал через дубовые двери, в черной тафте и ботильонах от Лабутена, точно маленький ураган. Эмма не была похожа на женщину, которая двадцать лет смотрела на мир исключительно из окна собственной квартиры. Она вошла в зал суда так, будто это фешенебельная яхта. Ее бледная кожа светилась почти опалесцирующим светом под неоновыми лампами, красная помада напоминала кровавый плевок. Она не просто заняла какую-то позицию, она завладела ею. Я почувствовала, как мое сердце рвется ей навстречу, но тут же вспомнила это молочно-белое лицо в ту ночь, когда я пыталась убить ее, и сердце, еще немного побившись, успокоилось. Эмма приехала сюда не потому, что она моя подруга. Она свидетель. Подняв бледную руку, Эмма поклялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет ей Бог.

Эмма всегда была ярой атеисткой.

Свиноподобный окружной прокурор для начала спросил Эмму о наших отношениях: как долго и в каком качестве мы знаем друг друга. Мэгги балансировала, как канатоходец, вставляя возражения почти на каждом шагу, опровергая, называя все неуместным, несущественным и попросту слухами. С каждым очком, который давал ей судья, окружной прокурор прищуривался, будто искал в тумане потерянный путь домой. Здание суда напоминало теннисный матч, зрители едва сдерживались, чтобы не хлопать в ладоши. Я видела струйки пота на щеках окружного прокурора. Эмма, однако, была холодна, как креветочный биск, только еще более атласна.

— Мисс Эбсинт, — обратился к ней окружной прокурор, — не могли бы вы рассказать суду, о чем мисс Дэниелс говорила с вами ночью первого декабря?

— Я не помню. — Голос Эммы звучал ровно.

— Вы не помните, что она вам сказала? — Розовый язык окружного прокурора влажно скользнул по губам. — Тогда я напомню вам, что вы находитесь под присягой, и спрошу еще раз. Вы помните, что сказала вам мисс Дэниелс перед тем, как занести нож над вашей кроватью?

— Я очень плохо помню.

— Позвольте проверить, смогу ли я освежить вашу память. Более одного сотрудника полиции дали показания о том, что мисс Дэниелс сказала… Я читаю здесь показания сотрудника полиции Нью-Йорка: «Что ты рассказала детективу Вассерман о Файер-Айленде, ноже для колки льда и о пожаре?» Эта цитата хоть немного освежает вашу память, мисс Эбсинт?

Мэгги громким и несколько сиплым голосом выразила протест. Судья отказал и велел Эмме ответить на вопрос.

В зале суда воцарилась тишина. Эмма посмотрела на свои руки, а затем на меня. У нее было странное выражение лица, которого я не видела уже несколько десятилетий, с тех пор как мы с ней жили в одной комнате в общежитии Пеннистоуна и она была обыкновенной Джоанной Дуди с волосами грибного цвета, невероятной любовью к кошкам и романтическим платьицами с оборками. Эмма подняла подбородок и посмотрела мне в глаза, прежде чем заговорить.

— Возможно. Но я не помню точно.

Она отвернулась от зала, посмотрела в окно, на небо. Все головы обратились туда же. Окружной прокурор разволновался и заглянул в свои записи.

— Вы когда-нибудь беседовали с детективами, мисс Эбсинт?

— Только когда позвонила девять один один, меня тогда предупредили, что кто-то вламывается в мою квартиру, и, конечно, после ареста.

— Никаких бесед до того телефонного звонка в службу спасения?

— Нет.

— У вас есть какие-либо предположения о том, что имела в виду мисс Дэниелс, я хочу еще раз процитировать эти слова: «Файер-Айленд, нож для колки льда».

Мэгги возразила. Возражение приняли. Вопрос был снят.

— Позвольте мне попробовать еще раз, мисс Эбсинт. Обсуждали ли вы когда-либо с обвиняемой события ночи четырнадцатого октября две тысячи тринадцатого года, когда был убит Казимир Безруков?

— Да.

По публике пробежала рябь. Что-то сжалось в моей груди.

— Как это было? Пожалуйста, сообщите суду подробности.

— Она пришла ко мне домой как-то вечером в начале ноября и сказала, что ее любовник был найден мертвым. На Файер-Айленде.

— И это все, мисс Эбсинт?

— Ну, мы выпили немного.

В зале засмеялись. Эмма играла на публику или действительно вела себя как настоящая звезда? Я чувствовала, что Мэгги в восторге.

— Мисс Дэниелс рассказала вам что-нибудь еще о событиях четырнадцатого октября две тысячи тринадцатого года?

— Насколько я помню, нет.

— Вы заявляете суду под присягой, что мисс Дэниелс больше ничего не рассказывала вам о Казимире Безрукове ни в ту ночь в начале ноября, ни в какой-либо другой день?

— Да. Дороти больше ничего не говорила.

— Мисс Эбсинт, на вас напали ночью первого декабря две тысячи тринадцатого года. Здесь, в этом зале, есть человек, который это сделал?

Эмма едва сдержалась, чтобы не закатить глаза.

— Да, конечно, Дороти Дэниелс за столом защиты.

Окружной прокурор перетасовал бумаги.

— Можете ли вы предположить, мисс Эбсинт, почему обвиняемая вломилась в вашу квартиру и напала на вас?

Мэгги возразила — вела свидетеля. Окружной прокурор возразил на ее возражение, указывая на уместность вопроса. Судья подозвал их к скамье подсудимых, где состоялся тихий страстный разговор. Затем они прервались и вернулись за свои дубовые столы. Судья отклонил возражение Мэгги и велел Эмме ответить на вопрос.

— Честно говоря, мистер Лезард, я понятия не имею.

— Совсем, мисс Эбсинт?

— Совсем.

Возможно, Эмма все-таки не встречалась с Вассерман. Возможно, она ничего ей не рассказывала. На самом деле я наверняка тоже не сознавалась ей ни в чем. Наверняка я в порыве пьяной откровенности пространно намекала ей на то, что случилось, никогда не заявляя, что виновна. Эмма никогда не предавала меня — если, конечно, так оно и было. Что я могла сказать наверняка? Была ли эта Эмма театральной маской, которую она надела, чтобы чувствовать себя лучше из-за того, что ее подруга попала в тюрьму? Или это была настоящая Эмма, та, которая никогда бы не бросила подругу? Но и подделка, и подлинник, Эмма была искусна, а я не могла отличить их друг от друга.

И все же невозможно было игнорировать тот факт, что в угаре своей паранойи я напала на Эмму. Я вскрыла замок двери черного хода, я вскрыла замок двери в лофт, и я произнесла ряд компрометирующих вещей как раз за секунду до того, как Эмма и целая толпа полицейских увидела, как я занесла нож над ее подушкой — поступки, которые подтвердят и Эмма, и как минимум трое полицейских. Нет никакого способа обойти эти факты, нет никакого способа завернуть их в шоколад и притвориться, будто они съедобны. Я установила ловушку, ступила в нее и обнаружила, что она плотно сомкнулась вокруг моей ноги. Это я напала на Эмму, я сказала некую фразу за секунду до того, как занести нож над подушкой Эммы. И еще чек. Все вместе убедит присяжных, восемь женщин и пятерых мужчин, что я виновна, как грех.

Несколько недель, предшествовавших суду, я провела, выпущенная под залог, под домашним арестом. Эти недели были наполнены славными, милыми, хорошими днями. Я лелеяла каждый из них с какой-то горько-сладкой любовью, чувствуя, как каждый момент тает, точно шоколад. Я не могла много передвигаться: условия залога предписывали носить браслет на лодыжке и исполнять все строгие правила передвижения — вот что может получить богатый белый человек, которого обвиняют в убийстве. Но я умела готовить и могла заказывать самые свежие продукты напрямую от поставщиков. К сожалению, в «Оттоманелли» закрыли мой счет, чем разбили мне сердце. Я могла читать и спать в своей постели, могла собирать вещи — все-таки я прожила в этой квартире больше десяти лет, надо было решить, что отдать на благотворительность, что отправить на хранение, а что взять с собой в тюрьму. Совсем немного — несколько книг, покрывало, какие-то фотографии. Тюрьма подобна смерти, в том смысле что с собой ты не можешь взять почти ничего. Если бы суд оказался на моей стороне, я бы переехала в Европу. В противном случае я собиралась переехать в тюрьму. Я не знала, куда иду, и не знала, как долго это продлится. Я знала только, что выбирать уже не мне.