Страница 51 из 59
Дверь распахнулась. В лофте у Эммы было темно. Мебель черными тенями подпирала углы. Картины напоминали черные дыры. Но все это не имело значения. Я знала, что делать. Я сняла обувь, вытащила нож из сумочки, бросила куртку на пол и на цыпочках прошла в спальню. Окруженная подушками, спиной к двери, Эмма спала, свернувшись калачиком в центре огромной белой кровати, натянув пуховое одеяло на голову так, что снаружи на фоне простыни виднелся только полукруг черных волос. Фотография Эммы в роскошной спальне мгновенно стала бы вирусной.
Она одна. Хорошо. Я даже не подумала о том, что Эмма мола быть с любовником. Мне не хотелось усугублять ущерб.
— Эмма, — позвала я. Мой голос разорвал тишину. — Не шевелись. — Я увидела, как дернулись простыни. — Я хочу знать, что ты рассказала детективу Вассерман. Просто повтори мне, что ты ей рассказала.
Она молчала, замерев. Постель была похожа на заварной крем. Снова повисла тишина. Я даже не слышала ее дыхания. Хорошо. Должно быть, она испугалась.
— Ты позвонила ей, правда? После той ночи, когда мы напились. Ты позвонила ей и передала все, что я тебе рассказала. О Файер-Айленде, об ужине и о ноже для колки льда. И о пожаре.
Тишина.
— Эмма, ты мелкая извращенная сучка. Перестань притворяться! — Я шагнула вперед, откинула одеяло и взмахнула тесаком, целясь ей в шею.
— Я не сучка, — сказала Эмма, включив свет.
Я увидела пустую кровать, если не считать кучи подушек, сваленной в центре, и черное бархатное покрывало, лежащее невнятным комком там, где должна была покоиться голова Эммы. Я занесла тесак ровно над ним.
Я пришла в ужас от этого чудовищного зрелища. Эмма стояла жива и здоровая, я же — наоборот.
— Руки вверх, или мы будем стрелять.
Властный четкий приказ я слышала как будто сквозь шум волн и в точности выполнила его. Высоко подняла руки. Этот же голос велел мне опуститься на колени и положить руки на затылок. Мое лицо грубо вдавили в мягкий матрас. Я почувствовала, как на запястьях крепко застегнулись холодные наручники. Меня взяли за локти и помогли встать, развернув на сто восемьдесят градусов.
Я подняла голову и увидела пятерых офицеров нью-йоркской полиции. Тот, кто стоял рядом со мной, был шестым. Он зачитал мои права. Я имела право хранить молчание. Все, что я скажу или сделаю, может быть использовано против меня в суде. У меня есть право на адвоката. Я имею право на то, чтобы меня твердо держали за локти. Я имею право на то, чтобы меня провели через дверь спальни и через залитую ярким светом студию моей бывшей лучшей подруги. Я имею право пройти мимо Эммы в помятой малиновой шелковой пижаме. Я имею право видеть, как она плачет.
Я повернула налево, я повернула направо, я посмотрела прямо перед собой. Мои пальцы покрыли чернилами. Я научилась делить один рулон туалетной бумаги с двадцатью другими женщинами и мочиться перед охранниками — эти навыки мне потом пригодились. Даже несмотря на бульдожью хватку Мэгги, я провела последние шестьдесят часов в камере предварительного заключения. Этого времени вполне хватило, чтобы отравить мою память мерзкой вонью чужих грязных тел, застоялой мочи, человеческих фекалий и отчаяния. Этого времени вполне хватило, чтобы увидеть, как одна и та же еда — картонная коробка теплого молока и бутерброд из ватного белого хлеба со светло-серыми ломтиками болонской колбасы и отвратительным майонезом — совершает свой круговорот в природе.
После того как Мэгги добилась моего освобождения, я принимала душ чуть ли не до конца кайнозоя. Я хорошо поела в «Иль Мулино» (нежный салат с омаром, заправленный чесноком и лимоном, идеальный бифштекс с томатами, беконом и соусом, отличной прожарки стейк ти-бон, пышный гарнир из шпината и моцареллы). Сопроводила все это бутылкой превосходного тосканского сухого вина «Ле Маккиоле Скрио». После чего пошла домой, где заснула тяжелым, бархатным сном пойманного преступника. На следующий день я явилась в полицейский участок округа Саффолк, чтобы получить ордер на арест. Из одной тюремной камеры в другую. В этой было меньше женщин и чуть меньше пахло фекалиями.
А помимо бутербродов здесь давали суп.
17
Утка
Ранний отбой и ранний подъем, тюрьма не место для полуночников. Я ворочаюсь в узкой кровати и представляю эспрессо и чудесное бискотти с фундуком, я представляю сочную хрустящую корочку на морском гребешке и пузырьки просекко, небрежный бургер в бистро на углу и пиво. Я представляю.
Дни в Бедфорд-Хиллз, как и следовало ожидать, довольно однообразны. Каждое серое утро напоминает кошмарный сон — яркое промышленное освещение и серость, нарастающая тревожность, нестабильность настроения и непрекращающееся сходство дней. Часы посещений только подчеркивают эти бесформенные дни, наполненные работой, приемами пищи, осмотрами коек, групповой терапией, редкими драками и наказаниями. Некоторое возбуждение случается под вечер — кино, внезапный праздник или ссора, грозящая вылиться во что-нибудь малоприятное. Иногда это кровь. Никогда — моя.
Бедфорд-Хиллз, несмотря на название, точно у загородного клуба, является тюрьмой строгого режима, и в этом главный ужас. Никто не хочет жить по установленному кем-то расписанию, в том числе преступники и особенно писатели. Мы сделали все, что могли, чтобы не подчиняться чужим правилам. Но я образованная белая женщина-писатель. Это дает своеобразные привилегии не только в том, свободном, мире, но и в этом, тюремном. Мне повезло, и я это знаю. Мне всегда везло. Но до сих пор я смотрю в окна, забранные металлической решеткой. До сих пор я брожу по спортивной площадке и обхватываю пальцами забор. Мои руки касаются свободы. Они почти чувствуют ее.
Но только руки. Не я.
Я не знала, что в здании, где жила Эмма, установили бесшумную сигнализацию, она срабатывала сразу, как только кто-то открывал дверь, прежде чем набрать персональный код. Эмма усилила меры безопасности, заметив всплеск ненависти в письмах, которые получала, потому она и установила эту сигнализацию. Когда я вскрыла замок на боковой двери, Эмма сидела на пожарной лестнице и курила. Ее телефон подал сигнал о вторжении. Она тут же позвонила копам, которые из-за сработавшей сигнализации уже были в пути. А то, что я приняла за спящую Эмму на кровати с балдахином, ну, просто так получилось, подушки случайно упали там, где обычно лежит ее крошечное тело, или, что тоже вероятно, их там разбросали, но мое бессознательное само дорисовало нужную картину. В любом случае, Эмме никакая опасность не угрожала, зато я совершенно точно была опасна. Для себя и для других.
Я напала на Эмму, угодила в лапы полиции, и тут детектив Вассерман набросилась на меня. Убийство по тяжести превосходит обычное нападение, поэтому судебный процесс перенесли в округ Саффолк и инициировали его в октябре две тысячи четырнадцатого года, через год после того, как Казимир с деликатесной уткой в животе и острым ледорубом в горле умер.
Что еще я могу рассказать о судебном процессе такого, чего вы еще не знаете? Мэгги демонстрировала потрясающую коллекцию костюмов цвета экрю. Я была вовлечена в процесс и носила монитор на лодыжке. Я не стала давать показания, потому что команда Мэгги сочла это плохой идеей. Мэгги сказала, что я навредила своему делу. И она была права. Я всегда была нетерпелива со своими подчиненными. Это слабость.
В конце концов мне предъявили обвинение по целому списку преступлений: убийство первой степени, нападение первой степени, поджог первой степени, подделка вещественных доказательств и два эпизода преступного посягательства первой степени. Судебное заседание в Риверхеде, округ Саффолк, Лонг-Айленд, было подано горячим, свежим и сочным. Здание, где оно проходило, — дело рук дальновидных дизайнеров, которые отвечали за такие архитектурные экзерсисы, как зал ожидания в аэропорту Кеннеди. Так что какой эстетики можно ожидать от этой компании? На самом деле никому никогда не нужен действительно красивый дизайн, все будут с молчаливого согласия большинства придерживаться буржуазной мягкости.