Найди меня

В ответ он предложил зайти перекусить в маленькое бистро неподалеку от церкви, через мост. Я сказал, что оставил свой складной велосипед здесь рядом. Можно я отстегну его и возьму с собой? Конечно. Было около десяти часов вечера воскресенья, и улицы сделались почти пустыми.

– И я угощаю, – пояснил он, чтобы я не беспокоился о деньгах. Я согласился. Наша прогулка мне понравилась, в особенности потому, что во время концерта шел дождь и теперь камни мостовой блестели в свете фонарей.

– Прямо как на фотографии Брассая[13], – заметил я.

– И правда, – сказал он. – И чем вы занимаетесь, помимо того, что играете на фортепьяно?

Я заметил, что он часто начинает предложения с «и», возможно, чтобы смягчить отрывистость, отсутствие переходов между несвязанными темами разговора, в особенности когда хотел узнать что-то более личное. Я сказал ему, что преподаю в консерватории. «Вам нравится преподавать?» – «Очень». Потом я рассказал, что раз в неделю бесплатно, удовольствия ради, играю в пиано-баре роскошного отеля. Он не спросил, как называется отель. «Тактичный, – подумал я, – или просто хочет показать, что он не из тех, кто сует нос не в свои дела».

На мосту мы заметили двух бразильских певцов, мужчину и женщину, вокруг которых столпился народ. У мужчины голос был высокий, а у женщины низкий и хриплый, и вместе они звучали прекрасно. Я перестал волочить велосипед и ненадолго остановился, придерживая руль рукой. Мишель тоже остановился и взялся за руль с другого конца, будто бы помогая мне удерживать велосипед в равновесии. Видно было, что мой новый знакомый чувствует себя неловко. Когда молодые певцы закончили свою песню, люди на мосту захлопали, приветствуя их выкриками, и пара тут же начала новый дуэт. Я хотел послушать начало второй песни и не двигался с места, однако вскоре после того, как они запели вновь, мы решили уйти; когда же мы оказались на противоположном берегу, до нас донеслись аплодисменты: певцы допели свою песню. Мишель заметил, что я обернулся, обернулся сам и увидел, как мужчина опустил свою гитару, а женщина начала обходить толпу со шляпой в руке. Он спросил, узнал ли я эту песню. Я сказал, что да. А он?

– Вроде бы. Кажется, да. – Но было понятно, что песня ему совершенно незнакома и он чувствует себя не в своей тарелке, слушая бразильскую музыку на мосту.

– Это песня о мужчине, который приходит домой с работы и просит свою возлюбленную одеться и выйти с ним на улицу потанцевать. На их улице так весело, что в конце концов весь город охватывает ликование.

– Хорошая песня, – сказал Мишель. Я хотел развеять его неловкость и на несколько секунд сжал его плечо.

К счастью, едва открыв дверь в бистро, он почувствовал себя как дома. Заведение в самом деле оказалось маленьким, как он и говорил, но еще походило на закрытый клуб. Мне следовало догадаться. Темно-синяя куртка «Форестьер», широкий, развевающийся шарф с принтом и туфли «Кортэй»[14] сразу его выдавали. Наш «перекус» оказался ужином из трех блюд. Мишель заказал односолодовый виски и сказал, что «Кул Айла» – его любимый сорт. Потом спросил, буду ли я тот же напиток. Я сказал, что да, хотя понятия не имел, что такое односолодовый виски. Я понял, что он меня раскусил; возможно, он много раз сталкивался с подобной реакцией. Мне нравились его манеры, и все же от них становилось как-то не по себе. Он рассказал о меню.

– Здесь не так много мясных блюд, – заметил он, – зато хороший винный погреб и овощи готовят вкусно. Рыба, кстати, тоже очень хороша. – Едва открыв меню, он сразу его захлопнул. – Я всегда заказываю одно и то же, так что даже не смотрю, что есть.

Он ждал, пока я решу, чего хочу. Я никак не мог выбрать. Потом, повинуясь импульсу, я сказал:

– Закажите за меня.

Мне понравилась эта придумка и ему, судя по всему, тоже.

– Легко. Я и вам закажу то, что всегда беру сам.

Он подозвал официанта и сделал заказ. Затем, пару раз глотнув виски, сказал, что отец, который познакомил его с этим рестораном, тоже по обыкновению всегда заказывал одно и то же.

– Мой отец был диабетиком, – объяснил он, – поэтому я научился избегать продукты, которые диабетикам есть нельзя. Никакого сахара, никакого риса, никаких макарон, никакого хлеба и очень редко сливочное масло. – Говоря это, он намазал маслом, а затем посыпал солью горбушку маленькой булочки pain Poilâne[15], а после со смешком отправил ее в рот. – Я не всегда следую по стопам своего отца, но его тени трудно избежать. И все же я полон противоречий.

Последовала пауза. Он продолжил рассказывать об отцовской диете, однако мне больше хотелось услышать о противоречиях моего собеседника – они интересовали меня и могли бы лучше рассказать о том, что это за человек и кем он себя видит. Он как будто колебался, не знал, то ли открыться мне, то ли продолжить говорить о еде и диете. Между нами ненадолго даже возникло легкое напряжение, как будто оба мы почувствовали, что говорим, лишь бы не молчать, и можем легко оказаться в ловушке ничего не значащих слов. Желая преодолеть эту неловкость, я рассказал ему о двух своих двоюродных дедушках, которых никогда не видел: они обладали репутацией очень оборотистых пекарей и открыли три булочные в одном только Милане. Потом, во время войны, их арестовали как социалистов.

– Они попали в Биркенау. Мама часто рассказывала о своих дядях, когда я рос. Они тоже, как и ваш отец, отбросили длинные тени на семью моей матери.

– Какие тени? – поинтересовался Мишель, не вполне понимая, что я имею в виду.

– Она печет великолепные торты.

Он от души рассмеялся. Я был рад, что он понял шутку.

– Но я знаю: некоторые тени никогда не исчезают, – добавил я.

– Вы правы. Тень отца так меня и не покинула. Он умер через два года после того, как я унаследовал его юридическую практику. Я в то время был вашего возраста. – Он снова осекся и задумался, будто бы ухватившись за непредвиденную связь между сказанным и мыслью, которая неведомо для меня, видимо, на него давила. – И вы, должно быть, знаете, что я раза в два вас старше.

Тогда-то я и покраснел. Это был напряженный и неловкий момент, отчасти потому, что он затронул тему, на которую, как мне казалось, было еще рано говорить; подошел слишком близко к той области, которую мы так осторожно обходили; поставил точки над «i», которые еще даже не были написаны; на эту тему следовало молчать и дальше, по крайней мере еще какое-то время. После его замечания я не знал, что сказать, и, пока я искал подходящие слова, румянец, должно быть, выдал то, как неловко я себя чувствую. Возможно, таким образом Мишель хотел вывести тему на открытое обсуждение и заставить меня что-нибудь сказать, чтобы унять собственную тревогу. Я изо всех сил старался нарушить молчание, но у меня никак не получалось. Наконец я попытался дать уклончивый ответ:

– Ты совсем не выглядишь на свой возраст.

– Я не о том, – быстро ответил он.

– Я понимаю, о чем ты. – И, пытаясь показать, что между нами нет никакого недопонимания, добавил: – Иначе не сидел бы здесь с тобой, правда?

Неужели я снова покраснел? Я надеялся, что нет. Тишина, которая внезапно повисла между нами, не была ему неприятна, и он снова кивнул, так же грустно и задумчиво, как кивал прежде, а затем тихонько покачал головой, выражая этим не отрицание, а нечто вроде недоверия и немого удивления перед тем, как нам просто иногда подыгрывает жизнь.

– Я не хотел тебя смутить. – Он извинялся.

А может, и нет.

Настала моя очередь качать головой.

– Никакого смущения, – сказал я. А потом, после короткой паузы: – Ты снова краснеешь.

Он поджал губы. Я потянулся через стол и на мгновение по-дружески сжал его руку, надеясь, что ему не будет неловко. Он руки не убрал.

– Ты ведь не веришь в судьбу? – спросил он.

– Не знаю, – сказал я. – Я никогда толком об этом не думал.

Разговор наш был не столь иносказателен, как мне бы того хотелось. Я понимал, куда клонит Мишель, и ничего не имел против его искренности, однако не любил разжевывать то, что и так понятно. Вероятно, он принадлежал к поколению, которое обговаривает все хоть чуточку неоднозначные вопросы, а я к поколению, оставляющему очевидное невысказанным. Я привык к совершенно простому подходу, который не требует вообще никаких слов и обходится одним лишь взглядом или торопливым сообщением. От длинных, витиеватых речей я терялся.