Страница 33 из 40
Значительно ранее Фонвизина баронесса Строганова записывала: «Кестрин: он очень красив и все здания в нем новые… Берлин… поразил своим великолепием. Улицы большие и красивые». Н. М. Карамзин, которому еше предстояло стать и автором «Бедной Лизы», и первым крупным историком, известным всей России, был приверженцем уюта старых улочек. Но он же в «Письмах русского путешественника», восхищаясь Лондоном, писал: «Дома лондонские все малы, узки, кирпичные, но беленые… и представляют скучное, печальное единообразие». А вот в Берлине: «Д. повел меня через славную Липовую улицу, которая в самом деле прекрасна. В середине посажены аллеи для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или испарения лип истребляют нечистоту в воздухе, - только в сей улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. В аллеях, которые простираются в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей». А в Париже? Карамзин отмечает множество достопримечательностей, но как раз охарактеризованных нами примеров в его тексте нет. Он внимателен к садам Тюильри, к пассажам Пале-Рояля, однако «Улицы все без исключения узки и темны от огромности домов. Славная Сент-Оноре всех длиннее, всех шумнее и всех грязнее. Горе бедным пешеходцам, а особливо, когда идет дождь! Вам надобно или месить грязь на середине улицы, или вода, льющаяся с кровель через дельфины, не оставит на вас сухой нитки… Французы умеют чудесным образом ходить по грязи, не грязнясь, мастерски прыгают с камня на камень и прячутся в лавки от скачущих карет…» (Литыми изображениями дельфинов оканчивались водостоки - в Париже их практически не осталось, но в замках Луары эти изрыгающие воду украшения сохранились в большом числе).
Продолжать перечисление можно до бесконечности, ограничимся тем, что идеал определился вполне точно - это парижские Елисейские поля, во времена Карамзина еще почти не застроенные зданиями; это берлинская Унтер ден Линден, само название которой - «Под липами» - было своего рода лозунгом нового эстетического отношения к городу; несколько позже - это парижские Большие Бульвары, обстройка которых при Карамзине только начиналась.
Казалось бы, от такого представления оставался один только шаг до концепции «города-сада», где прежний образ фасада как «представительного лица» дома и его владельца стал бы неуместен. В действительности для того, чтобы совершить такой шаг, потребовалось более полувека, если говорить о немногих экспериментах; более века, если иметь в виду массовую практику. Дело в том, что в России уже при Николае I продолжались попытки обеспечить идеальное «единообразие» домов теми же административными мерами, экономически не подкрепленными. Утверждалось, что «дома должны строиться, не отступая от высочайше утвержденных образцов… постройку внутренних нежилых зданий предоставить хозяевам на волю». Архитектор Константин Тон с целой бригадой помощников создает «образцы» не только для городских, но даже для сельских построек, что было очевидной для всех утопией. Из городов же правительственные ревизоры передавали одно - сетования жителей на то, что не хватает архитекторов, почему приходится «строить на память» - классический вариант отговорки, призванной спасти «лицо» администрации, порождавшей нежизненные прожекты.
Главное, однако, было не в этом. Повсеместно с 60-х годов XIX века, включая и многие российские города, административно-дворянская застройка улиц вынуждена уступить место капиталистической. Повсеместное утверждение в правах «доходного дома», о котором мы рассуждали в предыдущей главе, означало не только торжество спекулятивного по сути принципа выжимания максимума из имевшегося участка. За этим принципом, вернее его внешним выражением, стоит стремление домовладельца всемерно подчеркнуть «индивидуальную респектабельность» каждого отдельного дома. Поскольку в отличие от особняка даже лицевая, парадная часть дома заселялась множеством разных семей, не могло быть речи о выражении личного вкуса кого бы то ни было. Поскольку домовладелец, в свою очередь, относился к жилому зданию исключительно как капиталист, не могло быть речи о выражении в его облике и вкуса владельца. Оставалось одно - следовать моде, пытаясь при этом перещеголять иных застройщиков в погоне за «престижными» квартиросъемщиками.
Если ранее главный и прочие фасады здания различались по сугубо утилитарным соображениям уместности или неуместности декора, то доходный дом с чередой его внутренних дворов и «флигелей» дифференцирует свои «личины» по социальному признаку: каждому - свое! Логика максимального использования участка парадоксальным образом приводит, наконец, к реализации петровского идеала: кварталы европейских и не только европейских (Новый Дели, Каир, Сидней, Сингапур и прочие колониальные города) городов застраиваются «одною фасадою». Иногда, очень редко, архитектор считается с «выражением лица» здания, к которому пристраивает новое: именно так поступал, например, удивительный художник Антонио Гауди, когда он строил свои ни на что не похожие фасады больших жилых домов в Барселоне в первые годы нашего века.
Чаще всего такая идея никому не приходит в голову, и каждый архитектор, в согласии с домовладельцем, оформляет «личину» своего участка совершенно независимо от соседей. Поэтому-то в центральных частях Ленинграда или Москвы, Одессы или Баку, Лиссабона или Буэнос-Айреса все та же бесконечно изменчивая поверхность «фасада» улицы, где рядом оказались все стили, все вкусы. Рядом с фасадом многоэтажного дома, имитирующим «итальянское палаццо», может оказаться и спокойный фасад строгого «модерна» 10-х годов нашего столетия с его многоцветными керамическими изразцами, и ложноклассический фасад с неожиданными «портиками» где-то на уровне пятого этажа, и псевдорусские «палаты», и даже нечто, одновременно напоминающее китайский храм и индийскую святыню. Все это цело, всякий может это увидеть, и потому останавливаться на этой странной смеси (сегодня она часто кажется привлекательной по контрасту с единообразием новых районов) мы не будем.
Но есть еще любопытное место, где с середины прошлого века постепенно выкристаллизовывалась новая, неожиданная эстетика города, а с нею - невиданный ранее тип дома. Это - Новый Свет, США, куда устремляются европейские путешественники, находя за океаном все, что было в Европе, и непременно нечто, чему в Европе еще не знали названия. Среди этих путешественников и Чарлз Диккенс, и Петр Огородников, которого сейчас мало помнят, тогда как его книга «От Нью-Йорка до Сан-Франциско и обратно в Россию», вышедшая в 1872 году, произвела на современников огромное впечатление, и Владимир Короленко, побывавший в Америке в 1893 году, не говоря уже о литераторах XX века. За четыре года до Короленко другой, лишь начинающий литератор проехал США с запада на восток - Редьярд Киплинг. Сан-Франциско, домики которого живописно карабкались по холмам, заинтересовал Киплинга, впервые ступившего на американскую землю, нравами, привычками, поведением людей. Но вот Чикаго:
«Я всматривался в перспективу улиц, стиснутых девяти-, десяти-, пятнадцатиэтажными зданиями, которые были заполнены до отказа мужчинами и женщинами, и ужасался. За исключением Лондона (я успел забыть, как он выглядит), я нигде не встречал столько белокожих людей разом и такого скопления несчастных. Здесь не было ни красок, ни изящества - лишь путаница проводов над головой и грязная каменная мостовая под ногами».
В Америке, в первую очередь в Чикаго, совершенно преобразившемся после великого пожара, дотла уничтожившего традиционный город, вырастало довольно мрачное будущее многоэтажного жилого дома - фабрики, машины для проживания, своим просеченным бесчисленными окнами, будто перфорированным «фасадом» заявлявшей о себе только это: фабрика для проживания. Украшения такой «фабрике» не требовались, рука художника была не нужна. Сегодня может показаться странным, что именно эта антиэстетика жилища могла показаться столь многообещающей талантливым молодым европейским архитекторам начала XX столетия. Непрекрытость, обнаженность стены, за которой скрывался огромный жилой «улей», не понималась ими, разумеется, как окончательный идеал (они были художниками), однако от этой холодной схемы они оттолкнулись в своих замыслах.