Страница 4 из 49
И вдруг всё это разнообразие стало досаждать, давить на голову. Даже звуки, и те показались слишком сложными — птицы поют, грачи орут, пастушок в поле насвистывает, мушки гудят, копыта... Цок-цок, цок-цок... Никита сжал ногами лошадиные бока, и Горошек понял, помчался так, что только ветер в ушах свистит!
Только лишь завидев иву, Никита натянул поводья. Сразу приближаться не стал — спрыгнул с коня, подвёл к реке напоить и напился сам. Рёбра как будто сузились, дышать стало тяжко. Кожаный пояс стиснул живот, а рубашка такой тяжёлой показалась, словно бы не из льна соткана, а из железа сплавлена. А это он ещё кольчугу решил пока не надевать!
Карп проплыл, алой чешуёй блеснул, и Никита, сам не зная почему, посчитал это хорошим знаком. Не дав Горошку пощипать траву, Никита потянул его за поводья к иве. Ноги едва шли, словно мышцы разом превратились в кисель.
«Ну что ты, Никитка, на днях тут сидел и ничего не боялся! — думал юноша. — Это даже не царство кощеево, это знакомая ива, речка почти что родная. Карп вон, и тот вроде как подмигнул... Всё получится!»
Ива гладила речную гладь ветвями, а капельки воды подпрыгивали, как будто хотели достать и верхние листочки. Никита отпустил поводья, достал из заплечного мешка тканевую сумку, а из неё — горецвет. Свежий, ничуть не смятый — наоборот, распустился. Покуда есть в мире горе, пока льются слёзы — не завянет горецвет. Белые цветы — плохой знак, так говорят? Но горецвет только следует за бедой, обращая слёзы в прекрасные бутоны, которые распускаются на глазах, растопыривая лепестки-лезвия.
— Ах ты злодей! — Никита сунул порезанный палец в рот. Красное пятно быстро впиталось в лепесток и окрасило его в неприятно-розовый цвет.
Никита обошёл иву, уклоняясь от игривых веток, норовивших оставить листья в его кудрях.
Откуда солнце каждый день бежит — так странно Ульяна сказала. Ведь говорят: солнце встаёт, восходит, поднимается, рождается. Бежит... Сбегает. Должно быть, от Кощея подальше.
Ещё не поздно передумать, уйти... Никогда не возвращаться во дворец. Кто знает, вдруг Никита так бы и поступил, только чтобы жить свободной жизнью, рыбачить, грибы да ягоды собирать, птиц вольных слушать... Всё бы бросил, всё забыл — и материнские глаза, то ледяные, то тёплые, как летнее небо; и поучения отца на рыбалке; и дружеские перепалки с братьями... Но теперь, после того, как Ульяна приходила, нельзя. Как теперь не вызволить Варвару!
Никита встал лицом к востоку и спиной к стволу. Постойте-ка, а вдруг наоборот! Он развернулся к стволу, потом опять от него. Горошек зафыркал, заржал.
— Ты ещё надо мной потешаться будешь! — прикрикнул Никита и решилостаться спиной к иве. Вдруг всё затихло — и ветерок, и птицы. Горошек поднял голову от сочной травы и смотрел на Никиту карим глазом из-под густых ресниц.
Страшно. Никита никогда не видел настоящего колдовства. Ульянин платочек не в счёт. А уж тем более самому!.. Ветер толкнул ветку Никите в спину, и само получилось, что юноша встал на одно колено и прошептал горецвету, сжатому в кулаке:
— Покажи путь в Кощеево царство! Покажи, куда Варвара ушла!
Ладонь обожгло холодом, Никита охнул и разжал пальцы. Не было больше цветка — с ладони текло белоснежное молоко, и Никита готов был поклясться, что на вкус оно солёное, как кровь. С каждой упавшей каплей из земли стремительно вырывалась стрелка, тянулась к солнцу, как будто хотела высосать и его тепло. Стрелки вытягивались выше травы, набухали и лопались, обнажая белые лезвия. Распускались всё новые и новые горецветы, образуя дорогу, а первые таяли...
Как же так?! Ведь они не вянут! И тут Никита вспомнил, что это лишь память о пути, которым Кощей увёл Варвару.
— Горошек! Быстрее! За невестой! Спасать Варвару! Побеждать Кощея! — Никита едва успел вскочить в седло, как конь понёсся прямо по острым лепесткам, по белой дороге горецвета.
Под ивой остался лежать круглый щит. Неряшливо нарисованное солнце ухмылялось вслед юноше.
Сколько они так скакали, Никита не смог бы сказать. Небо затянуло дымкой, как крышкой накрыло — солнца не видать, туман нитями стелется по густой траве, пронзённой острыми горецветами, которых, впрочем, становилось всё меньше. Никита спешился. Горошек недовольно фыркал — хотелость снова скакать быстрее ветра, а хозяин вместо этого плёлся, глядя под ноги...
Никита и правда не поднимал голову, выискивая белые цветы, поэтому заметил огромный плоский булыжник, лишь едва не споткнувшись о него. Горошек глумливо заржал, по крайней мере, так Никите показалось.
— Что ты смеешься! — обиженно проговорил Никита. — Смотри, он же весь зарос, я бы его издалека и не увидел.
Розовый вьюнок, словно неряшливое гнездо, охватил чёрный блестящий камень, вросший в землю. Как ни странно, не было на нём ни следа мха, который прекрасно себя чувствовал на обычных камушках помельче, разбросанных вокруг. Никита раздвинул хрупкие веточки и цветки, цветом напомнившие ему о лепестке, впитавшем кровь. Камень оказался тёплым, как будто на солнце лежал — но не было солнца. Вместо надписей и стрелок, которых ожидал Никита, гладкую поверхность прочерчивали три параллельные царапины, неровные, словно когтями оставленные — никакого «направо» и «налево». Только «прямо». И себя, и коня потеряешь. Никиту пробрала дрожь.
Он развязал мешок, достал со дна кольчужку и преувеличенно долго приглаживал колечки и застёгивал пояс. Меч пришлось перецепить, и тут только юноша понял, что потерял щит.
— Пойдём, Горошек, — позвал Никита и взял поводья.
Туман приблизился, облизывал сапоги Никиты, но по сторонам был неплотным, позволял разглядеть редкие сосны, которые и запахом давали о себе знать. А вот звуков не было, лишь далёкое карканье и глухой стук копыт, да шаги самого Никиты. Впереди туман стоял плотной стеной и странно шевелился: подрагивал от ветра, волновался, как поверхность воды — если бы вода могла встать стеной.
— Смотри, Горошек — молочная река, — прошептал юноша.
Многоголосый вороний крик пронзил воздух, Горошек дёрнулся в сторону от неожиданности, а Никита, едва не выпустив поводья, задержал дыхание, когда первый ворон камнем упал в вертикальную поверхность. За ним летели остальные, и река покрылась концентрическими кругами. Сталкиваясь, они образовывали завораживающие, едва уловимые узоры. Молочная вода быстро успокоилась, и Никита решился подойти ближе, ступая осторожно — а то вдруг земля под ним провалится? Но земля оставалась твёрдой.
— Берега-то не кисельные! — попытался пошутить Никита, но Горошек только фыркал, а собственный голос показался каким-то слишком высоким для победителя Кощея.
«Ну, соберись же, Никита-царевич! Как ты себе невесту собрался добывать и Варвару освобождать? Вон, даже твой боевой конь поспокойнее тебя будет, а уж животное опасность раньше учует!» — подбодрил себя юноша и протянул ладонь в молочную реку. Она погрузилась в густую непрозрачную воду. Никита вынул руку — на коже не осталось ни капли, только мурашки побежали до плеча, а потом поползли по позвоночнику.
Никита сжал поводья крепче, глубоко вдохнул, задержал дыхание и, зажмурившись, решительно шагнул в молочную реку. От низкого гула заложило уши. Шаг, второй — как же тяжело! Словно в глине идёшь. Никита запоздало открыл глаза и выдохнул. От дыхания по молоку разошлись ровно очерченные чёрным контуром круги, побеспокоив белоснежное окружение. Оно было пронизано волнами — но не настоящими, а как будто острым пером выведенными. Линии плавно колебались вверх-вниз, вверх-вниз... Фыркнул Горошек, и круги, пошедшие от его морды, тоже столкнулись с волнистыми линиями, заставив их задрожать.
Никита попытался отмахнуться от чёрной линии, которая летела прямо на него, но она прошла насквозь, вновь заставив забегать по телу мурашки. Никита, испугавшись, схватился за живот, и на ладони осталось что-то чёрно-серебристое и липкое. Таяла кольчуга. Никита дотронулся до меча в ножнах, а тот уже наполовину оплавился, стекал по ноге, капал, отравляя белоснежность металлом и создавая новые и новые круги.