Лотос

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Смерть, что ли? Я, дорогой товарищ, всего насмотрелся за пятнадцать лет работы, и уже привык, и, кажется, уже все знаю, что надо знать об этом.

— Ничего вы не знаете, — неохотно, тихо возразил Лохов, продолжая разглядывать врача: густые брови темными дугами, вздернутый нос, детские губы, глаза рыженькие, уверенные, с блеском. — Что вам известно о том одиночестве, в котором она, — Лохов указал на мать, тяжко дышавшую сквозь черную щель рта, — уже давно находится?

— А вам? Откуда это вам известно?

— Надо очень любить человека и очень быть виноватым перед ним… Надо страшно обидеть его, а потом увидеть, что он погибает у тебя на глазах по твоей вине, вот тогда и вам станет понятно…

— Но поверьте мне, что ваше воображение, перенося вас на ее место, рисует не совсем верную картину. Вы представляете то, как бы вы страдали, а это не совсем то, что на самом деле она испытывает. Она находится в таком состоянии, что мозг отключен, болевые ощущения для нее не существуют и все рецепторы тоже постепенно отключились. Она не реагирует на прикосновение, на звук, на свет. А если кое-какие очаги в мозгу еще и действуют, то она сейчас, должно быть, видит самые приятные сны. А вы говорите о каком-то страшном одиночестве… Это вы, простите, находитесь под воздействием собственного страха смерти, вполне, впрочем, закономерного для здорового человека…

Говоря все это Лохову, врач хлопотал, двигался возле больной, уверенными и точными движениями рук притрагивался к ней, осматривал — обнажил ноги, потрогал ступни, голени, руки… Лохов с удивлением смотрел на то, как смертное тело матери, беспомощное и неподвижное, внушавшее ему невыразимый ужас своей таинственной приуготовленностью к последнему перевоплощению, вдруг стало под руками врача чем-то совершенно простым, нестрашным, податливым — МАТЕРИАЛОМ работы, как глина в руках скульптора.

Всхлипнул, затрясся, грубо зарыдал старик, молча стоявший рядом с Лоховым, поспешно отошел, утирая нос рукавом, присел возле печки, стал растапливать ее… Лохов и на старика смотрел с удивлением. Он понял, что у этих двух людей, которые сейчас рядом с ним, есть свое собственное, особенное отношение к смерти его матери…

— Ручки и ножки уже начали холодеть, — каким-то невероятным, ласковым, растроганным голосом произнес врач. — Но пульс держится. Очень крепкое сердце у вашей матушки.

Сморщенный старик, сидевший на полене перед раскрытой печью, весь в багровых мазках огненного света, курил, пуская в дверку дым; вдруг он стал странно подвывать, что-то бормоча по-своему. Врач, высоко приподняв свои бровки-подковы, собрав гармошкою лоб, смотрел на него сочувственно и печально. Лохов ощутил, как беспредельный духовный мрак, окутавший его за последние дни, куда-то исчезает. Он увидел смерть такою, какая она есть, в бесстыдном и обнаженном своем действии, и ему открылось одно из главных свойств ее трудов — что это грубая работа, бесконечно унижающая естество человека.

Но смерть — даже смерть его матери — не есть что-то, относящееся только к нему или только к ней, умирающей. Сын иными глазами, с прощальной нежностью посмотрел на нее. Смерть — успение — матери была отдана не в одни его трясущиеся, неумелые руки, и на мгновение МЫ впервые ему дали увидеть себя; я закрыл глаза, потом открыл их и увидел несметные караваны летящих белых облаков, каким-то чудом уместившиеся в убогой комнатке, и я порадовалась тому, что вот уже муки мои кончились и пришло время для последнего прощания — без слез, без рыданий, со всею, без остатка, отдачею нежности бедному сыну моему. Он присел возле изголовья матери и погладил ее теплые волосы над прохладным гладким лбом: ТЫ ЕЩЕ ЖИВА, ЖИВА…

Одетый в пальто врач подошел к нему, протянул руку, прощаясь.

— Простите меня, доктор, — сказал Лохов, привставая.

— Нам приходится всегда всем прощать, — улыбнувшись, ответил врач, устало глядя на Лохова. — Но держитесь, скоро начнется у нее агония… Я еще вечерком загляну, пожалуй.

— Что же будет дальше, доктор?! — невольно, неожиданно даже для себя вскрикнул Лохов.

— Тяжело будет, чего там. Держитесь, — спокойно отвечал врач, как будто проникнув в ту затаенную глубину сердца Лохова, откуда вылетел этот испуганный, тоскливый крик. — Нелегко научиться смотреть на такие вещи… Вот у меня три года назад умерла мать, и я у нее тоже был единственный. Так поверите ли, я, который принял ее смерть, можно сказать, своими руками, как принимают роды, я закричал, как мальчик, когда тело вынесли на улицу и ей на лицо стал падать снег… Я стал заслонять шапкой ее лицо, представьте себе. Что-то на меня нашло такое… Поразил меня простой, в сущности, факт, что снежинки падают и не тают на лице…

Уходя из деревянного домика, где лежала одна из его больных (пожалуй, уже НЕ БОЛЬНАЯ), шагая по берегу моря в сторону города, врач снова переживал ту страшную минуту, когда увидел, как тихо опускаются и лежат на ресницах, на губах и щеках серого лица нетленные звездочки снега, и мгновенно сущность того, как любовь и нежность и человеческая привязанность так вот наглядно и чудовищно перевоплощаются в нечто холодное и навеки неподвижное, — истина разлучницы смерти вновь открылась врачу.

А в оставленном им домике царило безмолвие, и лишь гудение пламени в печном зеве да нестройная трескотня огнем раздираемых поленьев выдавали непреклонный бег времени, совершаемый в молчной тишине. Лохов не видел своих рук, ног, не видел старика отчима и лежащей на одре матери, замерев, он думал, что слова врача, слова утешения могли быть лживыми — о том, что мать сейчас ничего не чувствует и видит приятные сны. Он снова остался один, чтобы в одиночестве, без всякого учителя продолжать ужасную науку. И ему было дано странное видение.

Будто висит он над облаками на каком-то невероятно высоком шесте. Испытывает мучения, которым нет сравнения в словах. Но, самое главное, он на этом шесте, овеваемый дымными облаками, вдруг убеждается в полной бессмысленности своих мук. И когда он окончательно постигает, что спасительной силы нет, раздается громоподобный раскатистый хохот множества голосов. Кто-то внизу, невидимый под облаками, начинает торопливо подрубать шест, который вздрагивает от каждого удара, и вот он клонится, падает, летит к земле со страшным ускорением. Но в какой-то миг Лохов непроизвольно протягивает руки и хватается за чьи-то две сильные упругие руки. Не успев заметить, кому принадлежат эти руки и откуда они протянулись, он с наслаждением, ликованием и ненавистью отпихивает ногами, толкает дальше к падению проклятый шест, который, ухнув, исчезает в клубящихся тучах.

Лохов поднял голову с подушки матери — он уснул, сидя у кровати на стуле. Старик тихо скребся где-то рядом, словно мышь. Мать дышала все так же тяжко, со свистом, сквозь черный зев опаленного рта. Боже милостивый, неужели нельзя помочь? И он снова подумал, что врач, говоря о каких-то сладких снах, лелеющих ее последний час, обманывал его. Обманывал, чтобы не выдать своей беспомощности.

Запахло чем-то съестным — смрадно и жирно, Лохов не ел уже два дня, и теперь измученное, возмущенное тело его так и рванулось навстречу запаху пищи. Но, внимательно посмотрев на чуждого его сердцу человека, который к тому же заказал гроб для его не умершей еще матери, Лохов не захотел просить у него еды. Лохов оделся, постоял возле кровати, снова глядя на то странное, непостижимое, во что превратилась мать, поцеловал ее в висок и вышел из дома.

Какое же дивное солнце — розоватое и бархатистое — ожидало его, мерцая на ровном покрове снегов! Было мгновение послеполуденное, краткое среди февральского дня, когда торжество света и солнца над снежными просторами явлено полно и безгранично. Светилась каждая пядь берега, накрытого чистым снегом, а склоны сопок, чернеющих скальными глыбами и пятнами хвойных кустов, тонко отливали в тенях своих разлитой по млеку синькой. Безоговорочное дарение света в снежном краю! Мгновение, безукоризненное в своей розовой, синей и белой гармонии. Но для чего это погибающему человеку? Зачем ему этот пенистый, как вино, надснежный воздух? Лохов остановился и со всего своего роста упал спиною в сугроб, через который шла цепочка следов. И, лежа в снежной прохладной яме, удивительно пахнущей чистым бельем, Лохов бурно заплакал, ему хотелось, как счастья, чтобы сей миг разорвалось сердце и расплескалось кровоточащими ошметками по снегу.