Страница 93 из 146
сказываю. Лапоть-то я через кого порвал? Через него! Как с утра от вас смену приняли, так он и начал меня гонять, как Евлашиха. Приказал поленницу трехаршинника раскатать. «Зачем?»—спрашиваю. «Не твое дело, я старшой!» Раскатал я, он тогда и давай из нее дубовые бревенца выбирать. Выбрал одно в одно двенадцать штук, откатил к воротам, а мне велел в контору бежать. Побежал я, а обратно иду — глядь, его сын на парной фуре с этими дубками. «Это чего же, дядя Ника-нор, с дубками приключилось?» — спрашиваю. Он как вызверится! Палку схватил — и на меня. Извернулся я да на поленницу. Пока по ней туда-сюда бегал, лапоть-то и попортил.
Дедушка сидел возле горящей печурки, отдирал от березового полена бересту и подбрасывал ее в топку. В отсветах пламени его седая борода золотилась и искрилась.
За стеной сторожки метался ветер, недовольно ворчала и нудно гудела Волга. Все, что наговорил Серега про Никано-ра Лушонкова, мне казалось то выдумкой, то правдой. Переспросить же, увериться, что он не врал, было почему-то неудобно. А Серега поворочал перед собой ногой в починенном лапте и, вздохнув, произнес:
—А похоже, я тут заночую. Пал Палыч нынче на почте дежурный. Чего там в пустой избе одному...— Не договорив, он стянул с себя армяк, перекинул его через плечо и полез на нары.
2
Со стороны Волги мы склады не охраняем. Там в доброе-то время ни прохода, ни проезда, а в такую непогоду и вовсе. А вот край от затона, где штабелями половняк, оглобель-ник1, ворохами дубовая клепка2, кострами вязовые да сосновые жерди,— тут только поглядывай.
По этому краю мы с дедушкой прошли раз двенадцать. Устали, намерзлись на мозглом ветре, оглохли от грохота Волги. Но вот гудящая чернота ночи слегка посерела, ветер донес от Балакова пять мягких, раскачивающихся ударов колокола. Наступало утро. Дедушка, встретившись со мной под высоким штабелем оглобельника, сказал:
—Беги, сынок, в сторожку, грейся.
Серега уже был на ногах и, распалив печурку, сидел перед топкой, обкручивая ногу поверх онучи солдатской обмоткой.
Обмотка завивалась в спираль, он, досадливо покряхтывая, встряхивал всклокоченной головой. Глянув на меня, ворчливо спросил:
—Чего стоишь? Раздевайся. Я вон и чайник скипятил. Хлебни горячей водицы. Враз согреешься. Я вчерась днем и то на нет скоченел. Садись к печурке.
Я и кипятку в кружку налил, и к печурке подсел.
—Л пристально вы с дедом сторожите,— не то насмешливо, не то осуждающе заговорил Серега.— За ночь-то ни разу в сторожку не заглянули. А мой Никанор Игнатьич от зорьки до зорьки вот тут, возле печурки, посиживает, цигарки крутит, курит да дремлет. На мне все сторожество! СмерзнуГ как кутенок, забегу погреться, а он тут же в крик: «Чего, Пенза косопузая, присгрекал?!»
Сегодняшняя Серегина многоречивость неприятна мне. Говорит он будто веселые слова, а слушать их не хочется. Грея руки о кружку, я прервал его:
—Все ты бранишь Лушонкова, а он не слышит. Ты бы при нас ему такое говорил.
—- Ишь ты! — крутнул головой Серега. — Попытай-ка! У него сын-то зараз милиционер. Заикнулся было я коменданту сказать, как он вязанку клепки без квитанции какому-то дядьке отпустил, а сын пришел и чуть не за грудки: «Дай паспорт!» А какой он, паспорт, я и не знаю.— Сплюнув через плечо, Серега вновь принялся накручивать обмотку.— Должно, убегу я куда ни на есть. Пал Палыча стыжусь, а то бы...
Серега не договорил. В сторожку вошел дедушка.
Загасив фонарь, он подвесил его на крюк и, приблизившись к печурке, протянул над нею руки. Тер ладонь о ладонь, незнакомо, стесненно вскидывал на меня глаза и тут же прикрывал их набрякшими веками. Я затревожился. В этих коротких взглядах была растерянность, несвойственная дедушке.
«Что-то случилось!»— беспокойно подумалось мне.
—Дедушка Данил, садись!— приветливо сказал Серега, подкатывая к печурке осиновый чурбак.
Разбросав полы полушубка, дедушка сел, достал кисет и, набивая трубку, длинно выдохнул:
—Такая-то у нас беда получилась, что и слов не найдешь...
—Ай вор был?!—воскликнул Серега. Дедушка усмехнулся:
—Волга-то, чай, не вор, а воровка. Гляньте, чего она за ночь натворила...
Мы с Серегой выскочили из сторожки.
Небо крыли низкие тяжелые тучи, ветер с визгом метался между поленниц, бил в лицо песком и щепками. Мы выбежали на крутояр, и беда открылась нам сразу же. Подбитый волнами берег рухнул в Волгу вместе с семисаженной поленницей березовых плах-трехаршинников.
—Фью-ю-ю!—тоненько подсвистнул Серега, запуская пятерню в свои белесые волосы, а затем, хлопнув руками по коленям, рассмеялся.
Этот свист и какой-то неопределенный смех будто кипятком меня ошпарили. Едва удержался я от намерения столкнуть Серегу с крутояра в кипящую Волгу. Понял ли он, что " я не в себе, только вдруг шагнул, взял меня за руку и, легонько пожимая ее, сочувственно сказал:
—Ты, Ромка, не печалуйся. Вы, что ли, с дедом виноватые, Волга же. Ничего, обойдется. -
Не обошлось.
Лушонков складов не принял и послал Серегу за комендантом Затона.
3
Давным-давно день, а Сереги все нет и нет.
Дедушка как поутру сел возле печурки, так и сидит, изредка попыхивая трубкой. Я стою у окна, смотрю сквозь мутные стекла на проносящейся по песчаному пустырю хвосты пыли, на черно-бурые тучи в небе. Никанор Лушонков зябко перебирает плечами, топчется у стола и тоскливым голосом тянет:
—Меняется погодушка. Гляди, еще снежком посыплет, а то и ледяной крупкой. Вот тебе и май — тулуп надевай.
Он усаживается на скамью, лезет в карман, достает кисет, а из него трут, кресало, кремень и с великой осторожностью раскладывает все это перед собой на столе. Затем не торопясь, аккуратно отрывает от газеты длинный косячок, свертывает козью ножку и, засыпая ее махоркой, обращается к дедушке:
—Ты, Наумыч, на меня не серчай. Времечко-то вон какое... Жизнь, сам знаешь... При царе она на висях висела, а без царя уж и не определишь. Идет вроде по болотине, а болотина та то опустится, то поднимется. Ничего не поймешь. Иные за войну шумят, иные — за мир. В общем, ливорю-ция...— Высекая искру, он крякал, как селезень, а когда трут задымил, помахал им, спросил:—Эти-то, что у власти теперь, как уж их, дай господь памяти... Есеры, что ли, прозвище ихнее? Как смекаешь, Данил Наумыч, удержатся они у власти?
Усмехнувшись, дедушка разгреб чубуком бороду, ответил:
Уж это нехай они смекают.
Должны б удержаться,— задумчиво произнес Лушон-ков.— Сын баил, умнеющие люди власть в Расее приняли, состоятельные. Да и в нашей балаковской власти народ, можно сказать, отборный. Один доктор господин Зискинд сто тысяч стоит. Уж голова так голова!..
Мне надоело слушать то тягучий, то какой-то дробненький говорок Лушонкова, да, казалось, и неспроста он нынче такой разговорчивый. Схватив треух, я выбежал во двор, присел в затишке за поленницей. Ветер летел выше ее, порывисто ударялся в забор, и доски в нем, выгибаясь, скрипели. Суждения Никанора Лушонкова о докторе Зискинде разволновали меня, и я думал: «Доктор Зискинд сто тысяч стоит. Во власти балаковской народ отборный, есеры. А почему их называют есерами?» На это «почему» я ответить не мог и решил как-нибудь на досуге расспросить об есерах дедушку...
Когда я вошел в сторожку, Лушонков давил каблуком ботинка окурок и, дергая плечом, выкрикивал:
А чего же, и свалют! Очень просто! Царя не убоялись, вон ведь что! Намедни возле управы народу — туча! Какой-то не нашенский уж до того складно говорил, прямо за сердце хватал. «Бойтесь, граждане, товарищи дорогие, тех, которые с фронта. Они — большевики и продали Россию немцу за чистое золото». И что же ты думаешь!— Никанор Игнатьевич ударил руками по коленям.— Выскакивает на крыльцо Гришка Чапаев. Неподалечку от нас живет. Отец его, Иван-то Степанович, прямо сказать, неудашный мужик. Вроде плотник, а живет галах галахом. Избенка его в Сиротской слободке, а в ней одни лохматы. На голых досках спят. И вот его сын Гришка вскакивает. Рука у него к шее платком привязана, а другой он чуть не за грудки того, митинговщика-то. Собой, сукин Сын, видный, грудь бугром, а голосом прямо гром гремучий. «Кто, спрашивает, тебя на такие речи уполномочил? Я с фронта, раненый. А ты кто? И ты нас тут не пу-жай, мы пужаные! Ты войны, должно, и не нюхал, что за нее кричишь. А я вот навоевался, хватит! И ежели ты чего, то гляди!» И так кулачище-то воздел, ажник страшно. Что тут сталось, не понять. Кто Гришку хвалит, кто клянет...