Детство Ромашки

—Поганый он. На людях ласковый. Не говорит, а поет, ровно жаворонок в небушке. А останься с ним глаз на глаз — поедом ест. Лапоть-то я через него сгубил.

Дедушка подсвечивает ему фонарем, советует, как удобнее вплести новую мочку. Серега встряхивает нечесаными светлыми волосами, опасливо поднимает на него серые глаза, усмехается, но лычко подсовывает под ту петлю, на которую указывает дедушка.

Я сдружился с Серегой почти с первого дня знакомства. Однажды Пал Палыч остановил меня на улице и, придерживая за рукав, торопливо заговорил:

—Вот что-с, молодой человек. Выслушай и деду передай. Устроил я в сторожа на склады малого одного. Не с вами в смену, однако устроил-с. Приголубьте его. Паренек он славный, но уж очень горькой судьбы. И ты, Ромаша, поговори с ним, и так, знаешь, подушевнее, подушевнее...

Встретившись с Серегой, я никак не мог найти повода для разговора. Он сидел на пороге сторожки и, опустив руки с коленок, исподлобья рассматривал меня. Лицо у Сереги узкое, будто его когда-то сжали, а нос вытянули и заострили. Плечи вислые, руки короткие, с жилистыми кистями и цепкими пальцами. Рассматривал он меня долго, а потом вдруг передернул плечами и заявил:

—Пал Палыч баил, что парнишка совсем, а ты вон какой здоровенный. Чего стоишь? Садись, потолкуем, пока наши старшие склады обходят.

Поначалу наша беседа шла вяло. Потужили, что долго тепла нет, поговорили о сходках и замолчали. Но вот затеялся разговор про народный комитет, про доктора Зискинда, и Серега расшумелся на всю сторожку, утверждая со слов Пал Палыча, что Зискинд человек вредный и не своим делом занялся. Я не пытался защищать Зискинда, а только сказал, что доктор он хороший. Серега накинулся на меня:

Там уж!.. Ежели тебя лечил, то — звезда среди дня? А за кого он стал? За богатеев!..

А откуда ты знаешь, что он меня лечил?— перебил я Серегу.

Эка!—усмехнулся Серега.— Мне про тебя и про всех твоих с трех рук известно. Пал Палыч целую ночь мне рассказывал. И про тебя, и еще про Акимку Пояркова, и про все ваши похождения я знаю. И про Макарыча все знаю, и про Поярковых. Я сам видал, как их полиция вывозила. Знаю, что вы живете во флигеле, а флигель тот княжеским прозывается. И про дедушку твоего все знаю, и еще про Сержанина Семена. А вот Лушонков, чтоб ему одни собаки снились, чуть не каждый день добавляет. Только по его выходит, что вы люди какие-то аховые. Сын-то у Лушонкова квартальным был. Ежели бы, говорит, царь на престолах удержался, всех ваших в тюрьму бы запичужили, а тебя — в тюремный приют. А еще Евлашиха... Знаешь ее, поганку? Так она и тебя, и деда,иба-баньку твою из души в душу клянет. По ее и ты, и Макарыч, и все, кто у купца Горкина был в службе,— вроде злодеев.

Серега хоть и урывками, но действительно знал обо мне почти все. В его крикливом и беспорядочном разговоре слова «а тебя — в тюремный приют...» не то смутили, не то заинтересовали меня. Я не знал, что такое приют, да еще тюремный, и спросил:

А тюремный приют какой бывает?

А я знаю? Говорил Лушонков, туда всех воров, которые из мальчишек, заключают. Сирот тоже. А ты вроде меня сирота.

А ты разве сирота?— удивился я.

А то нет, что ли!—пошмыгивая носом и поникая, тихо произнес Серега и,« повременив, принялся рассказывать, как он осиротел.

Родом Серега из села Рядного, Пензенской губернии. В Ба-лакове оказался прошлым летом. С отцом на хлебную уборку в заволжские степи шли. До Волги дошли, а отец возьми и захворай на Вольской пристани. Кто знает, какая болезнь. В одночасье умер. Полицейский с мужиками вкатили отца жердинами на рогожу и уволокли. Кричал Серега так, что и голосу и ума лишился. Остался Серега на пристани один-одинешенек. Добрые люди ему копеек, семишников в руки насовали. Езжай, говорят, домой. А где он, дом-то? В Заволжье собирались, отец избенку продал. Мечтал к деньжонкам, что за избу с подворьем выручил, на уборке подработать да и осесть там, в степи. В Рядном-то жизнь плохая вышла. Мать мирской бугай до смерти ушиб. Брательника старшого на войне убили. Куда же Сереге деваться? День живет на пристани, другой. Й вот подходит к нему барыня. Здоровенная такая, толстая, лицо жирное, со складчатым подбородком. Платье на ней в кружевах и в стеклярусе. Потыкала она Серегу зонтиком в плечо, шляпой с перьями покачала и затужила:

—Ах-ах-ах! И какая же тебя беда пристигла?— И опять ширкнула" зонтиком в плечо.— Ну-ка, вставай, глазастый! Едем со мной. Хозяйство у меня — слава господу. И прокормишься возле него, и обуешься, и оденешься...

Вот так и попал Серега в Балаково, к владелице крендельной пекарни, огромной харчевни и лучших номеров с буфетом Ульяне Евлампиевне Рогачевой, а по-уличному — к Евлашихе. Хороших слов для Сереги у нее и на три дня не хватило. На четвертый она уже топала на него ногами, обзывая злыднем, гольтепой, галахом. Поднимали Серегу на заре, а засыпал он за полночь и там, где валил его сон. И что только не делал Серега: и полы мыл в номерах и в харчевне, и белье стирал, и кастрюли, сковороды, противни чистил, двор подметал, крендели из пекарни в крендельную лавку возил! Как-то не выдержал, на ходу уснул и с лестницы скатился. И ведь чуял, что его будят, а проснуться не мог. Водой отливали. Отлили, спрашивают, а у него язык не ворочается. Неделю в пекарне на печи отлеживался. Пока отлеживался, царя сместили. А царя сместили — Евлашиха всех поваров, пекарей рассчитала, а Сереге трешницу сунула — и рукой на дверь:

—Иди-ка ты, дитятко, откуда пришел.

Пропадать бы Сереге. Зима, стужа, метель, а он на улице. Идет по Мариинской, ищет дом, в который бы Христа ради попроситься, согреться, да в какие ворота ни торкнется — заперто. Заплакал у чьей-то калитки, ткнувшись в ледяную доску. И вот тебе — Пал Палыч. Сначала мимо прошел, про-звякал железным бадиком по мерзлому снегу, а потом вернулся, схватил Серегу за плечо, вгляделся, раздвоенную бородку рукавицей растер и спрашивает:

—Ты что, паренек? И плачешь? И, словом-с, кто ты? Когда Серега рассказал, что с ним случилось, Пал Палыч

взял его за руку и привел к себе. Накормил, напоил, спать уложил. И все это молча, только сердито в бороду пофыркивал да, останавливаясь у окна, грозил кому-то пальцем.

Кормил, поил его Пал Палыч больше двух недель. И еще бы содержал, да Серега засовестился. Живет Пал Палыч бобылем. Сам и печку топит, и стряпает, и на базар бегает. Изба у него голая и просторная, как сарай. Кровати, стола с четырьмя стульями в просторе-то и не видно.

Однажды, набравшись смелости, Серега спросил Пал Па-лыча:

—И чего ты меня задарма кормишь? Не маленький я. Мне вот-вот шестнадцать годов исполнится.

А он ласково потрепал его за вихор и сказал:

—Я, молодой человек, не Евлашиха. У меня что мое, то и твое. хМеня разорить невозможно-с. А потому сиди жди. Работу тебе найду, тогда и распрощаемся.

И нашел. Почти месяц Серега сторожит склады в паре с Никанором Лушонковым. За полмесяца шесть рублей целиком Пал Палычу отдал. Не вечно же харчиться на его деньги. С одежонкой Серега как-нибудь обойдется. Армячишко почти не ношеный, и штаны с рубахой запасные есть. Вот с обувкой— край. В дорогу с отцом собирались, лишних лаптей только по две пары взяли.

И вот сейчас, закончив починку лаптя, Серега вколотил в него ногу и, натянув оборки1, как вожжи кучер, собравшийся сдержать чересчур расскакавшегося коня, повернул лапоть на пятке, усмехнулся:

—Ишь чего, певун поганый, с обувкой сотворил!

Лапоть-то, чай, на твоей ноге был, а не на Никаноро-вой,— заметил дедушка.

А то ништо! — сердито откликнулся Серега и с укоризной глянул почему-то на меня.—На нем ботинки австрийские, железными плашками подкованы. Пять рублей, байт, за них отдал. А убей бог, врет! Спер он их.

Нехорошо ты, Сергей, говоришь. С Лушонковым работаешь, а такое на него плетешь...

—А я не плету,— перебил Серега дедушку.— Я правду

Оборки — завязки к лаптям. Ими вкрест обвивают ноги до колен.