Детство Ромашки

Я не понял, что это за остаточек.

—Да от пряжи, из которой я тебе фуфайку вывязала,— досадливо поморщилась бабаня и воскликнула: — Поди к Макарычу, погляди, чего там делается.

Мы с Акимкой бросились в горницу.

На полу, спиной к этажерке, сидела Арефа. Из-под полы шубы торчали носки ее скрюченных валенок. Шаль сползла на шею, повойник — на затылок, жидкие желтые клочья волос свисли над узким и низким лбом, лезли во впалый рот. Она держала свою трость за нижний конец, потрясала ею и, задыхаясь, выкрикивала:

—Не уйду! Умру тут, мошенники, а не уйду!

Макарыч, сидевший у стола, клонил голову то вправо, то влево, рассматривая Арефу.

Бабаня быстро прошла через горницу и положила перед Макарычем остаток от клубка. Тот долго рассматривал его, прикидывая на ладони. Из перекрещивающихся рядков пряжи проглядывала намотка. Арефа заворошилась, намереваясь подняться.

Сиди! — строго прикрикнул на нее Макарыч.— Не беспокойся, получишь свою святыню.

Ох, батюшка, ох, золотенький! — закачалась, запричитала Арефа.— Жизнь-то моя обездоленная и неухоженная. Все кровя он из меня, мошенник, выпил, а жилушки вытянул. В монастыре была, беспечально молитовки творила. Смутил он меня, сманул из кельи божьей и разорил и измаял...

Макарыч быстро наматывал пряжу на большой палец и мизинец. Намотка подпрыгивала по столу, стучала. Вот она подпрыгнула последний раз и, став свободной от пряжи, завертелась. Макарыч прихлопнул ее ладонью и начал развертывать.

Арефа, как подстегнутая, вскочила и, прижав к груди трость, замерла.

Макарыч развернул и бросил на пол серую изветшалую тряпку, затем желтую, и у него на ладони остались сцепленные за ушки шесть орленых пуговиц. Они тускло поблескивали.

—Вот так святыня! — Встряхивая пуговицы на ладони, Макарыч обратился к Арефе:—Думаешь, золото? Драгоценность? Безумная ты старуха. Да за эти пуговицы в магазине по четвертаку за штуку просят, а за пятиалтынный отдают. На, возьми их. Умирать будешь — на саван нашей.

Она схватила пуговицы и залебезила:

А еще-то, еще-то, золотенький! Клубочков-то ведь было три.

Ну, из тех ты уж ничего не получишь! — резко сказал Макарыч.

Арефа вдруг повернулась к бабане, зашипела:

—Чего стоишь, зенки вылупила! Неси клубки!

До этого момента я только наблюдал, что происходит в горнице. Когда же Арефа, зашипев, стала подвигаться к бабане, я шагнул и тылом ладони ударил ее по губам. Ударил спокойно и расчетливо. Арефа звонко хлюпнула носом, прикрыла рот концом шали и уставилась на меня неподвижными глазами. Загородив собою бабаню, я ждал, что предпримет Арефа. Ждал спокойно, выбирая на ненавистном мне лице место для нового удара.

Она пятилась, пятилась к двери, а когда взялась за скобку, вся съежилась, сморщилась и, потряхивая на скрюченной дрожащей ладошке пуговицы, закричала Макарычу:

—А ты врешь, мошенник! Золотые они! У князя Гагарина на мундире были! Он в них перед царские очи являлся! Врешь, врешь! —Дверь она захлопнула с такой силой, что половичок у порога завернулся.

27

Вскоре после ухода Арефы бабаня с Макарычем собрались проведать Акимкину мать. Махмут их увез, а мы заперли все двери и уселись сочинять письмо Дашутке. Долго думали, как его начать. Величать ли Дашутку по отчеству и слать ли ей низкий поклон с пожеланиями доброго здоровья и долгих лет жизни? Наконец Акимка решил:

—Чай, она не икона, чтобы перед ней поклоны бить. Пиши, что посылаю я ей денег семь гривен, и нехай она к нам едет. До Саратова головы не ломать. В вагон зайдет, и все, а от Саратова — на пароходе.

—Зима же, пароходы не ходят.

—Да ты, должно, без соображения! —зашумел Акимка.—• Пока письмо дойдет, весна будет. Давай пиши, я тебе сказывать буду.

Откинувшись к стене, он прикрыл глаза и принялся диктовать:

—«Дашутка, больно мне тебя жалко. Поклонов тебе не посылаю, а денег семь гривен посылаю. Как только весна начнется, собери свои пожитки, и нехай дедка Манякин отвезет тебя на станцию».

Я все это написал и ждал, что еще скажет Акимка. Но он молчал, .глядел на коробочку с медяками, а потом встал и молча полез на печь.

—Чего же ты? — забеспокоился я.

—«Чего, чего»!—обиженно откликнулся он.— Кинь письмо шишигам в болото. Семь гривен...— будто передразнил кого Акимка.— А билет от Колобушкина до Саратова — пять с полтиной! — и, ткнувшись лицом в подушку, умолк.

Я перечитывал певучие Акимкины слова, и от тоски у меня щемило сердце.

—Ромк! — тревожно воскликнул Акимка и не слез, а скатился с печки.— Ромк, а может, в нашем клубке пуговки-то золотые? Может, и деньги там? А? — Он бросился к вешалке, схватил полушубок.— Одевайся, побежим к нам клубок раз* матывать...

Мы заперли флигель и побежали на Завражную. Бабаня, увидев нас, ахнула:

—Кто же дома-то остался?

—Никто. Вот! — Акимка бросил ей на колени ключи, сунулся к матери и что-то быстро-быстро зашептал...

Тетка Пелагея, подпертая двумя подушками, полулежала в постели. Я не узнавал ее. Лицо у нее стало узенькое и прозрачное, а глаза будто провалились в черные ямы. Улыбнувшись, она слабо ответила Акимке:

—Да не помню я, сынок. Глянь в сенцах, в лубяном коробе.

Акимка, словно крыльями, взмахнул полами полушубка, выбежал в сени.

Зачем вы прибежали? — спрашивала бабаня, отстегивая крючки на моей поддевке.— Холод вон какой, а вы явились.

Да уж ладно, Ивановна, не расстраивайся,— махнула рукой тетка Пелагея,— теперь уж они тут.— И, приподняв край одеяла, поманила меня: — Иди глянь, какой у меня сыночек.

—Что уж ты, Палага, ай не в разуме? — заворчала бабаня, отстраняя меня от постели.— С холоду он, а ты... После похвалишься. Иди-ка, сынок, в кухню, согрейся. Там и Семен Ильич, повидаешься с ним.

В кухню я не пошел. Сквозь неплотно прикрытую тонкую филенчатую дверь я услышал голоса Максима Петровича и Макарыча.

—Не так, не так. Все не так!—сердито выкрикивал Максим Петрович.

—Говори как,— перебил его Макарыч.

До весны замолчать. Собирать силы, беречь их. Макарыч забыл свои обязанности. Хорошо. Взбудоражили Балаково листовками, а Белую потеряли. Не в том, Макарыч, твое назначение.

Да ведь терпения нет! — подал голос дядя Сеня.— Лучше уж в окопах на фронте. Там знаешь: не немец меня, так я немца укокошу. А мы что делаем?

Не кипятись, Семен Ильич,— усмехнулся Максим Петрович.— Попадем и на фронт. Незадолгим мы там очень нужны будем. А для этого необходимо беречь и себя и других. Сколько, Макарыч, у тебя запрятано?

—С тобой девять.

—Вот это славно!—одобрительно сказал Максим Петрович.— Ну, а с девочкой, с Олей, как поступишь?

—Белая пишет — отправить в Саратов к тетушке. Басовито заплакал маленький. Максим Петрович выбежал

из кухни, быстро зажег лампу и заспешил к постели. К столу он вернулся с белым продолговатым свертком, из которого раздавался заливистый плач.

—Ну маленький, маленький!..— растерянно и нежно бормотал Максим Петрович, торопливо развертывая одеяло, пеленки, наматывая на руку свивальник,

В пеленках кричало и ворочалось что-то розовое, головастое...

Из кухни вышли дядя Сеня и Макарыч. Переглянувшись, покивали на Максима Петровича. А он ворковал, завертывая маленького Пояркова:

—Вот и все, вот и все, мой курносый!

—Глядите-ка!—удивлялась бабаня.— Где же он научился младенцев пеленать?

Максим Петрович сиял, довольный.

В комнате было шумно, все говорили сразу, смеялись. А я был охвачен смятением. Разговор в кухне окончательно убедил меня в том, что Белая — это Надежда Александровна, что ее не уберегли от Углянского, а Олю отправят в Саратов к той тетушке, что прислала серебряную ложку...

—А ты как сюда попал? — встряхнул меня за плечо Макарыч.

Я растерялся и не знал, что ответить.

С Акимкой прибежал за клубком,— ответила за меня бабаня.