Страница 78 из 146
Тю, Ромашка! — сказал дядя Сеня.— Дай-ка я тебя разгляжу. Говорят, на вас с Акимкой жандармы дело завели? А хозяин вас в ссылку? На хутор?.. Чего же молчишь? Отвечай.
Акимка не дал мне ответить.
—Тятька, там хозяин приехал! — крикнул он и, схватив меня за руку, потянул в кухню.— Пойдем, ну его.
В окно кухни полосой падал синеватый свет от ярко-белого полумесяца, отодвигая темноту в углы. Акимка протянул мне два клубка, соединенных сдвоенной , ниткой пряжи, сбросил полушубок и шапку на табуретку, выхватил у меня клубок, что был побольше, прошептал:
—Держи. Я перематывать буду. В сенцах бы домотал, да ишь,— и качнул головой в сторону горницы.
Оттуда доносились говор и смех, над которым плыл густой голос Горкина:
—Как же, как же, уважение не по чину, а по уму. Русские обычаи, как отеческое благословение, навеки нерушимое, блюсти надо. Поздравляю вас с сыном!..
Я упустил клубок. Акимка назвал меня неуладливым, нырнул в темный угол, достал обливную миску, швырнул в нее клубок.
—Смотри, чтоб не выпрыгивал.
Он так быстро накручивал пряжу на свой клубок, что чашка, в которой вертелся второй, загудела и задвигалась по столу. Мне пришлось придерживать и клубок и чашку. Акимка приостанавливался на секунду, смахивал пот со лба и опять принимался сматывать. В чашке стало громыхать сильнее, потом что-то забелело, и пряжа внезапно кончилась. Акимка схватил это белое, повертел перед глазами и протянул мне:
—Гляди, чего тут.
Что-то твердое было зашито в белую тряпицу. Акимка достал из стола ножик, взрезал тряпицу и вывернул из нее коробок из-под спичек. Когда выдавил спичечницу, плюнул:
—Опять пуговки!
Но пуговицы эти были особенные. Они сверкали и переливались в лунном свете, и, когда Акимка поднял одну, за ней сейчас же поднялась вторая: они были соединены между собой цепочками из мелких звеньев. Это были запонки, усыпанные мелкими лучистыми камушками. Когда-то Силан Наумыч, играя в карты, в азарте вырвал из рукавов своей сорочки примерно такие же запонки и поставил их на кон вместо двухсот рублей. Я рассказал об этом Акимке.
—Болтаешь незнамо чего! — недоверчиво проворчал он, однако сложил запонки в коробок. Потом направился к двери.— Глядите, чего я из клубка вымотал! — выкрикнул он в горнице.
Говор и смех на мгновение стихли. Когда я вышел из кухни, запонки внимательно рассматривал Макарыч и Горкин.
А что ж, находка приличная,— говорил хозяин, любуясь игрой камней.— Как раз к крестинам и находка. Ну, горкинский мальчишка, продай хозяину находку. Хорошие деньги дам.
А сколько? — нахмурив брови, спросил Акимка и глянул на отца и на Макарыча.
А сколько ты запросишь? — спрашивал Горкин.
А может, сто рублей! — выкрикнул Акимка.
Ой, господи! — простонала тетка Пелагея.
А Горкин, схватившись за голову, захохотал. Макарыч тоже смеялся, растирая рукой бороду. Дядя Сеня недоуменно смотрел на всех.
Не надо бы смеяться,— сухо и осуждающе сказал Максим Петрович, поглаживая Акимку по затылку.— Нам с ним рано веселиться. Мать у нас больная. Возьмите запонки даром, господин Горкин.
Нет!—Акимка схватил отца за рукав рубахи, задергал его.— Даром пусть не берет. Дашутке надо денег послать. Пропадет она, вот ей-пра пропадет!
Это та, двориковская девчонка? — спросил хозяин и, когда бабаня кивком подтвердила это, распорядился:—Макарыч, выдай Пояркову триста целковых, кстати, и на зубок малому надо...
Акимушка,— позвала тетка Пелагея и, обняв голову сына, расплакалась.
Поля,— с мягкой укоризной произнес Максим Петрович, направляясь к постели.
Да я ничего, ничего. Я от хорошего всплакнула, Максимушка.
Ну, а как же малого Пояркова именовать будете? — весело спросил Горкин.
Да ведь еще и не думали как следует,— смущенно откликнулась тетка Пелагея.
Назвали бы в мою честь — Дмитрием. Хорошее имя, счастливое.
—Да уж и не знаю,— растерянно пролепетала она.
А Акимка вдруг повернулся к Горкину, передернул плечами и, нахмурившись, заявил:
Павлом назовем. По Макарычу. Он моему тятьке друг и из тюрьмы его вызволил. Вот.
Ну и парень,— озадаченно протянул Дмитрий Федорович, покачивая головой.— А что же у тебя, Максим Петрович, будет, когда Павел подрастет?
А трое здоровенных мужиков будет,— ответил за отца Акимка.— Попробуй-ка тогда нас затронь. Мы надаем, держись только.
Кажется, никогда мы так весело не смеялись...
Домой вернулись поздно и еще долго не спали. Бабаня принялась связывать в узлы вещи, которые необходимы были для жизни на хуторе, а мы с Акимкой уселись за стол дописывать письмо Дашутке.
28
Махмут везет нас на Мальцев хутор, к дедушке. Пошевни широкие, обитые новым лубком. Меня усадили в передок саней и завернули в Макарычев тулуп. Воротник бабаня подняла и, чтобы он не падал, не распахивался, стянула полотенцем. Мне и жарко и ничего не видно. Сквозь сухой скрип снега под полозьями, перебористый перехруст подков и побрякивание упряжи, словно издалека, доносятся Махмутовы вскрики на Пегого: «Эй-и, Пестрый, айда-а!» — и звонкий Акимкин смех. Я завидую Акимке: его не укутали, как меня, в тулуп. Максим Петрович хотел было укрыть его сверх полушубка материнской шалью, так он такой крик поднял:
—Не хворый я и не девчонка, чтоб колбешкой на возу сидеть!
Иногда на раскатах ветер отворачивает угол воротника, и я краем глаза вижу Акимку, сидящего между Махмутом и бабаней. Раскрасневшийся на морозе, он прикрывает рот пестрой варежкой, поталкивает локтем Махмута и что-то говорит, говорит...
Пробую догадаться, о чем он может рассказывать, и вызываю в памяти все, что произошло вчера. Вскоре однообразный скрип снега под санями и плавное их покачивание убаюкивают меня, я забываюсь и дремлю. Но вот сани занесло на одном раскате, на другом, а на третьем они ударились обо что-то твердое и остановились.
—Ну, вот и приехали! Вторую неделю жду! — раздался надо мной радостный дедушкин голос.
Я испугался, увидев дедушку. Куда делись его широкие плечи? Был он худой, длинный! На нем все обвисло, а лицо пожелтело и утонуло в бороде.
—Кто знает, чего мне попритчилось. Простыл, должно, хворость одолевает,— улыбался он, неохотно отвечая на мои расспросы, почему он такой худой и старый сделался.
А когда Махмут с Акимкой перетаскали из саней в избу наши пожитки и мы сели за стол есть студень и жареную печенку, бабаня сказала:
Зачем ты, Наумыч, Ромашке-то неправду сказал? Никакой простуды с тобой не приключалось.
Да что уж ты, Ивановна,— потупился дедушка и принялся торопливо набивать трубку.
Не «что уж», а как есть говорю! — продолжала бабаня.— По косогорам я не ходила, не кривопятая. Выпади случай, я и с самим богом напрямки поговорю. Не верь ему, Ромашка. Не простудная у него хворь. Надорвался он. И телом и душой надорвался.
Никогда я не слышал, чтобы бабаня так бранчливо разговаривала с дедушкой.
Акимка, поддевший с блюда кусок студня, с недоумением глянул на бабаню, на дедушку и сказал:
—Вот тебе на!.. А чего же у него живот впалый? На ссыпке осенью грузчик на спор спорил, что фуру с зерном опрокинет, и как надорвался, так у него враз на животе шишка вон какая выросла.
Махмут засмеялся, а бабаня махнула на Акимку ложкой:
—Молчи-ка ты, говорун! Ешьте вон с Романом да бегите хутор глядеть.
До конца завтрака все молчали, только дедушка иногда подавал голос:
Ромашка, Аким, Махмут Ибрагимыч, ешьте дюжее.
Хватает, Наумыч, большой спасибо. Теперь до полночи сытый хожу! — весело заговорил Махмут, выходя из-за стола.— Ехать мне надо. Вечером Горкин с женой на степь катаем.— Надевая чапан, он усмехнулся.— Беда, какой Горкин человек есть. Одна сторона — он добрый, другой сторона — сапсем шайтан с железными пальцами. Кого хочешь душит, думать не будет.
Мы с Акимкой прокатились на пошевнях за ворота, распрощались с Махмутом и пошли по хутору. Дом, в который мы въехали, рубленый, под крутой тесовой крышей, окна с одностворчатыми ставнями. От ворот протянулся высокий забор, а за ним опять ворота, а потом уже длинная саманная изба, по самые окошки заваленная снегом. И дом и изба, казалось, испуганно смотрели окнами в пустынную белую степь под низким седым зимним небом.