Детство Ромашки

Мы с Акимкой и ночевали на Волге. Избу на пристани дядя Сеня с Дуней под жилье облюбовали. Изба с сенями, прихожей и крохотной горницей, с полатями над дверью. На полатях и спали. Под шумы Волги я засыпал сладко и крепко. Потом начали подвозить на байдарах рогожные кули с мешками. Навозили целый омет. Дядя Сеня, укладывая кули, весело выкрикивал:

—А ну, хлопцы, соображайте, сколько у нас мешков будет. Кулей триста, а в каждом куле — по сотне. Какой итог получается?

Если у меня складывалось какое-то понятие о количестве мешков, то у Акимки совсем никакого.

—А чего это «итог»? — морщил он кожу на тонком переносье.

—Ну, сколько мешков всего? — смеялся дядя Сеня.

—Мильён,— наугад произносил Акимка.— Мильён и еще гибель целая.

Но вот приехал цапунинский доверенный, отпер двери пакгауза, и мы увидели высокие гороховые откосы. Огороженные у подножия забором из вершковых досок, они поднимались под самую крышу, и от них исходило желтовато-зеленоватое сияние.

Минуты две мы стояли молча, как заколдованные.

—Это взаправду горох? — очнувшись, шепотом спросил Акимка.

Мы взяли по горошине, рассмотрели, разгрызли, сжевали. Сомнений не было: перед нами были гороховые насыпи.

—Вон где он рождается-то!—Акимка покорябал затылок.— Это ежели всеми Двориками каждый день по ведерному чугуну варить, и то, гляди, на год хватит.

Но все, что нас удивляло, восхищало и веселило, скоро стало обычным и, кроме скуки и усталости, ничего не приносило. Мы перестали думать о количестве гороха в хозяйских пакгаузах. А мешки? Что ж, за три недели через наши руки их прошло семь тысяч штук, в них поместился весь горох из первого пакгауза и большая часть из второго. Теперь горох в мешках зашит, сложен высокими бунтами, и на каждом мешке — торговая марка хозяина.

Горох насыпают в мешки нанятые в Балакове солдатки. Дядя Сеня с Акимкиным отцом взвешивают мешки, каждый в отдельности, тетя Дуня с теткой Пелагеей зашивают их кривыми, как шилья, иглами, а мы с Акимкой малюем на мешках торговую марку.

Сегодня заканчиваем маркировку восьмой тысячи. Мешки мы расстелили по коридору между бунтами и ползем друг за другом. Акимка через трафаретку черной краской малюет зубчатые колеса, а я пристраиваю к ним желтые крылышки. Работаем молча. Нам хоть умри, а пятьсот мешков замаркируй, не то завтра прекратится развеска.

Краска для маркирования такая вонючая, что временами у нас кружится голова и темнеет в глазах. Мы не выдерживаем и бежим на пристань подышать свежим воздухом.

Невесела, угрюма Волга непогожей осенью. Косматые серые тучи почти окунулись в воду, пронизывающий ветер дует с повизгом, гривастые волны с сердитым урчаньем гонятся одна за другой, бросаются на баржу, мечут брызги и клочья пены через бортовую кромку на пристань, и она гудит и вздрагивает под ногами.

На ветру стоять зябко. Акимка пошмыгал носом и, опускаясь на порожек избы, зло выкрикнул:

А ну их в провальную пропасть!

Кого? — удивился я.

—А мешки эти! Они, проклятые, и сейчас в глазах у меня. Ишь вот,— он протянул руку и уставился немигающими глазами в пол,— ишь, расстелились, как дорога! От них недолго взбеситься. Мне буквы надо запоминать, а в глазах мешки мельтешат. Тятька требует: пиши буквы, а я стану писать — и враз тебе в глаза колесо с зубцами. Вон сколько вечеров просидели, а только и запомнил «а» букву да «б» букву. Убегу я. Вот поживу еще с тятькой чуток, перезимую с ним и убегу.

—Куда?

К Дубровскому! — выпалил Акимка.— Разбойником стану. Буду разбойничать и бедным помогать. Вот!

Да ведь за границу он скрылся. Распустил своих разбойников и скрылся.

Ну да, скрылся! — с недоверчивой усмешкой протянул Акимка.—Тятька мне про Стеньку Разина рассказывал. Он еще больше Дубровского делов наделал и то ни за какую границу не скрывался. На Волге, на островах, вольной волей жил...

В эту минуту от пакгаузов нас окликнул дядя Сеня.

Акимка даже не посмотрел в его сторону, встал, сунул в карманы пиджака руки и пошел на корму за избу.

Около дяди Сени появилась девчонка в черной бекешке, отороченной по борту и подолу белым мехом, в рыжей шапке с помпоном. Это была Ольга. Я сразу узнал ее. Она махнула мне рукой и побежала по мосткам к барже. У сходней остановилась, посмотрела на воду и отступила.

Я спустился к ней. Как и при первой встрече, она хмуро оглядела меня и так же хмуро спросила:

—Чего это ты такой испачканный? Маляришь, что ли? — и, не дожидаясь ответа, через плечо показала пальцем на пакгаузы.— Кудрявый дядя, который помогал мне тебя разыскать, не Павел Макарыч?

Я сказал, что это дядя Сеня.

—Прямо не знаю, что делать! С утра по Балакову ношусь как угорелая. Где только ни была — и у Евлампьевны в номерах, и в княжеском флигеле,— и никто не знает, где Павел Макарыч. Бабушка твоя сюда направила, а тут его нет.— Ольга вздохнула и, нахмурив свои белесые брови, приглушенно сказала: — Власий Игнатьич умер.

У меня дрогнуло сердце. А Ольга, зябко передергивая плечами и то и дело оглядываясь, рассказывала:

—Утром тетечка Надя зашла к нему, а он уже холодный. Как сидел в кресле, так и умер. Как всех, его не схоронишь — он от веры отлученный. Тетечка меня с письмом к Ларину послала. Сказала, только ему в руки отдать, а я вот ищу и...

—Пойдем!

Я схватил ее за рукав бекеши, и мы побежали во второй пакгауз.

Здесь, на небольшой площадочке, в мутной от пыли синеве бабы набивали мешки горохом и волокли их к весам, от весов — к тете Дуне и Акимкиной матери, зашивать. В этой толкотне я не вижу дяди Сени, между людьми и мешками пробираюсь к тетке Пелагее. За шумом работы она никак не может расслышать и понять, что мне нужно. Когда поняла, указала, где искать дядю Сеню. Я бросился к нему и, показывая на Олю, зашептал, зачем она тут.

—Понятно...— задумчиво пробормотал он.— Макарыч на ссыпке. Бегите туда!

Ссыпка была далеко от пакгаузов, на речке Балаковке. Широкие, осадистые и высокие, как башни, амбары с двойными и тройными лестничными переходами стояли на берегу строгим порядком почти до Затона. Тут же был арендованный Горкиным амбар. Макарыча мы увидели в дверях. Он нас тоже заметил и торопливо пошел навстречу.

Что случилось? —Его глаза остановились на Оле.

Вы Павел Макарыч? — едва переводя дыхание, выговорила она, завернула полу бекеши, засунула руку под подкладку, порылась там и подала письмо.

Пока он читал, Оля торопливо говорила:

Тетечка просила передать вам на словах, что у нее нет никакой возможности одной управиться.

Конечно, конечно,— бормотал Макарыч, читая письмо. А дочитав, обратился к Оле: — Скажи своей тете так: я сделаю все сегодня ночью, а волноваться не разрешаю.

Оля повторила наказ и побежала.

Макарыч еще раз перечитал письмо и, разорвав его на узенькие полосочки, пустил по ветру.

—Вот что, Ромашка,— задумчиво посмотрел он на меня,— беги домой, умойся, пусть бабаня достанет тебе все чистое. Оденься и жди меня. Приеду — на Самарскую тебя пошлю.

18

Ночь холодная, мозглая, черная. Порывистый ветер рвет полы поддевки, подшибает ноги, но я уже бегу по Самарской. Как и в прошлый раз, дверь мне открыла Оля.

—Тише!—тревожно прошептала она и, схватив меня за рукав, потянула за собой.

В коридоре на подоконнике помигивал ночничок. Оля подбежала к нему, погасила. Вернулась ко мне и снова схватила за руку:

—На кухню пойдем. У тети Нади ротмистр Углянский чай с печеньем пьет.

В кухне просторно, светло, горит висячая лампа, и отсветы от нее красновато сверкают на медных кастрюлях, расставленных по полкам над кафельной плитой.

—Ну? — Ольга вопросительно посмотрела на меня.— Ты что-нибудь принес тетечке?

Макарыч дал мне газету и велел как можно скорее доставить ее Надежде Александровне.

Я вытащил ее из кармана и протянул Оле.