Страница 33 из 146
Макарыч усмехнулся:
Этого пожара, крестная, я десять лет ждал! — Он накинул на плечи пиджак и пошел к двери.
Сядь возле меня, сынок,— попросила бабаня. Когда я сел, она вздрогнула, словно в ознобе, и улыбнулась.— Погляди-ка, глупая-то я какая! Ничего не боюсь, а при пожаре сердце отрывается...
В эту минуту в горницу вбежала Дашутка. Остановившись, она посмотрела испуганными глазами и слабым, медленным движением начала стягивать с себя платок. Стянула, скомкала, сунула ко рту и рухнула на пол.
Бабаня подбежала к ней, подняла, прижала к себе.
Ай вы горите-то?! — закричала она, схватив ее за щеки и запрокидывая лицо.— Что ты так помертвела, как покойник! Дашка! У вас, что ли, пожар-то?
Нет, нет! — лепетала Дашутка, открывая и закрывая глаза.— Посади меня, положи...— Она вдруг вся затряслась.
Бабаня подтащила ее к лавке.
—Водицы бы...— попросила Дашутка.
Попив, она схватила бабаню за руки и тихо спросила:
Акимки-то нет еще? Боюсь, споймают его. Так-то боюсь, так-то боюсь! — Сложив на груди руки, она зашептала:— Богородица, дева, радуйся! Не допусти, чтобы Акимушка сгорел и Свисляку попался...
Милые мои!..— воскликнула бабаня, глядя на меня.— Неужто это вы, малые?.. Да неужто это вы, мошенники, удумали? — Она заметалась по горнице, как-то раскрылившись и утеряв всю свою величавость.— Батюшки! Аким-то где же? — Поправляя сбившийся с повойника платок, она строго посмотрела на меня.— Говори, где Акимка?
Я не знал, где он, но сердце у меня колотилось, темнело в глазах. Мне было понятно, что это Акимка с Дашуткой подожгли свисловское подворье. Спроси бабаня меня об этом, я бы ей тотчас сказал, но она выпрямилась и спокойно пошла к двери. У порога задержалась:
—Сидите тут.
Мы остались вдвоем с Дашуткой.
—Ты с Акимкой была?
Она исподлобья посмотрела на меня, сжалась и прилегла на лавку, неуклюже подобрав ноги под сарафан.
—Ой, как же мне холодно! — жалобно простонала она. На спинке стула висел пиджак Макарыча. Я схватил его
и накрыл Дашутку.
—Ты чего молчишь-то? — спросил я, пригибаясь к ней. Она покачала головой и закрыла глаза. Ее маленькое, подергивающееся лицо было бледно. На посиневшей височной впадине билась набухшая вена, и темный крутой завиток волос от этого вздрагивал. Впервые я почувствовал к Дашутке тихую нежность, и мне захотелось пожалеть ее.
— Дашут, а Дашут...— Я осторожно прикоснулся к ее щеке.— Слышишь?
Но Дашутка не слышала: она спала.
17
Я выбегаю на крыльцо, но тут же возвращаюсь в горницу. Боюсь, Дашутка проснется, увидит, что одна, и испугается. Посижу-посижу у нее в изголовье, потрогаю вздрагивающую кудряшку и опять бегу на крыльцо или прильну к окошку.
На улице светло от пожара, небо красное, и звезды с него будто смело. Я не вижу пожара: возы с кулями загораживают его. Перед глазами только верхушки покачивающихся языков пламени да лохматая черно-багровая туча дыма. Она
медленно проплывает мимо месяца. Отовсюду слышится гомон, тревожный коровий рев, лай собак...
—Ромка! — услышал я Акимкин голос и тут же увидел его самого. Попрыгивая у палисадника, он машет рукой.— Выходи давай! Торчит в окошке, чисто шишига! Выходи!
Я выскакиваю на крыльцо. Он хватает меня за рукав:
—Бежим пожар глядеть!
Белая Акимкина рубашка мелькает передо мной. Мы пробежали мимо одного воза, другого, третьего, и вот Акимка уже на колесе, вот уже и на грядушке воза. Проворно перехватывая веревки, он карабкается по кулям и, оглядываясь на меня, кричит:
—Чего стоишь? Лезь по моему следу!
Пока я лезу, он уже на верхушке воза и кричит оттуда:
—Вот горит, аж полыхает! Давай живее!..— Он протягивает руку и втаскивает меня на воз.
Стоим на возу рядом, держимся друг за друга. Из построек на свисловском подворье пожар не тронул только деревянного амбара — все остальное в огне. Языки пламени сталкиваются, качаются в вышине...
Вокруг двора с иконой, поддерживаемой утиральниками, идут несколько женщин и поют тоненькими, дребезжащими голосками.
—Чего это они? — спрашиваю Акимку.
—А пожар умаляют, дуры! Ишь, амбар-то не загорается!.. Разгундосились, ума нет! — И Акимка зло плюнул.
В воротах, не тронутых пожаром, то появлялся, то исчезал Свислов. Он поднимал руки, грозил кому-то палкой, бросался к мужикам, но тут же убегал во двор.
Мужики сходились кучками, переговаривались, садились на землю.
Дедушка, Дмитрий Федорович и Макарыч стояли на бугорке, и тени от них, качаясь, далеко тянулись по пустырю.
В стороне от ворот высилась целая гора подушек, одеял, дерюжек и разных домашних вещей. Свислов выволок небольшой окованный сундучок, забросал его подушками, прикрыл войлоком и сел, подперев грудь палкой.
—Ишь капиталы спасает! — Акимка почесал затылок.— Ох, не в тот час угодили...— И вдруг замолчал, цепко схватил меня за плечо, спросил тревожно: — Дашка где?
Я не успел ответить. Он соскользнул с воза, и его рубаха замелькала среди людей, толпившихся возле горевших построек.
Я никак не могу его догнать. Он то пропадет за народом, то вынырнет и промчится мимо, не слыша, как я, надрываясь, кричу ему:
—Акимка, у Макарыча Дашутка! У Макарыча! Наперерез ему бросилась бабаня.
Большая, широкая, она бежала не по возрасту легко и быстро. Расставив руки, схватила Акимку и прижала к себе.
Я с разлету ткнулся Акимке в спину, ушибся о его острую лопатку и сел на землю, не соображая еще толком, обо что так ударился. А он обхватил руками бабаню, прижался к ней всем своим телом и заплакал, икая и давясь слезами.
Чу, чу!.. Замолчи! — строго говорила она, а сама гладила Акимку по спине, прижимала к себе его голову.— Замолчи, а то вон он, Свислов-то!
А чтоб он издох! — воскликнул Акимка, отрываясь от бабани.
Но она держала его крепко.
Молчи!—И кивнула мне:—А ну, пойдемте!
Никуда я не пойду-у!..— с жалобным отчаянием воскликнул Акимка. Он схватился за голову, закачался и тоскливо запричитал:— Дашутка-а, Даша-а!.. И где ты есть?..
—Замолчи! — Бабаня схватила его за руку.— Замолчи враз! — И прошептала, поглаживая вздрагивающие Акимкины плечи: — У меня Дашутка-то. Пойдем...
Он пошел, словно пьяный, обеими руками держась за руку бабани, всхлипывая и дрожа, как в лихорадке.
18
Как и в первый день по приезде в Дворики, я проснулся и на постели, в ногах у себя, увидел Акимку. Он сидел так же, подвернув под себя ногу, и те же проворные с синеватым отливом озорные живчики скакали в его глазах.
—Все давно отобедали, а он дрыхнет! — и передернул плечами.— Тебя, может, как Свислиху, паралич вдарил?
Я еще не проснулся и плохо понимаю, что говорит Акимка.
—С утра в Двориках знаешь какой шум был? Из Колобушкина пожарные прикатывали, а с ними сам урядник. Всех мужиков согнали. Свислова заливать. Залили угольки, чтобы не дымили. Я утром все облетал! Амбар-то у Свислова не сгорел. Прямо жалко, ей-пра! Он в него теперь жить перебрался, а Свислиха с перепугу языка лишилась. Ферапонт — чисто бес страшный. Борода у него подпаленная. А Дашутку мать з чулан заперла и сулится голову оторвать. Меня мамка тоже отбузовать собралась, да я как жиганул из избы...
«Значит, и пожар был,— размышляю я, вслушиваясь в Акимкины слова.— А до пожара дедушка разговаривал с Ма-карычем и его хозяином. Говорили обо мне, и Дмитрий Федорович сказал, что берет меня в свое заведение...»
И, будто в ответ на свои мысли, слышу:
—Бабанька Ивановна с утра с Барабихой тебе штаны с рубахой кроили. Сказывают, ты с Макарычем из Двориков уедешь. И вроде все вы...