Детство Ромашки

Палага,— еще глуше проговорил дедушка и покачал

головой,— чай, совестно так-то... Он ведь что в гробу. Живой-то живой, а куда ни кидай — покойник.

—О-ох! — простонала тетя Пелагея, наклоняясь к дедушке и протягивая ему руку.— Наумыч, милый, прочитай ты мне еще разочек, послушаю я.

Дедушка хмуро посмотрел на меня.

—Да ничего,— махнула она рукой.— Читай. Все одно я Акимке расскажу, а он всем раззвонит. Да и чего его, горе-то, прятать! Нехай уж все знают.

—Раз такое дело, пусть Роман и читает. Дедушка протянул мне листок.

Тетя Пелагея придвинулась ко мне, налегла на плечо и сбивчиво зашептала:

—Ты, Романушка, попонятнее да пореже. У-ух...— И она опять вся затряслась.

Буквы неровные, будто вприпрыжку бежали по линейкам, а в конце строки шли кувырком.

«Дорогая Пелагея Захаровна! Дойдет ли это письмо до Вас, трудно ручаться. Я —друг Вашего мужа. Вместе мы шли и идем с ним по тюрьмам и этапам. Пока живы, здоровы. Сейчас находимся в тюрьме города Саратова. Давно бы Максим Петрович написал Вам, но тюрьма не родной дом. Нам не позволяют переписываться. Повезло мне, а не Максиму Петровичу. Заболел я. Из камеры в лазарет попал, а тут нашлась живая душа, взялась доставить Вам письмецо. Пишу Вам, уважаемая Пелагея Захаровна, со слов самого Максима Петровича. Не проходит сна, чтобы Вы ему не пригрезились. Много горьких дум он передумал. Почему, неведомо... может быть, сердце подсказало, что сына Вы назвали Акимом? Так ли это?..»

Так, так... все так,— словно во сне, пробормотала тетя Пелагея.

Волнение охватило меня. Я видел, что написано в письме, но в то же время чувствовал, что ничего не понимаю. И будто слова «Так ли это?» были не прочитаны мною, а сложились У меня в голове, и я повторял их и повторял про себя.

Гетя Пелагея толкала меня в плечо, торопила: Читай дальше! Читай, не тяни, Христа ради!..

— «Дорогая Пелагея Захаровна, как хочется увидеть Вас и Вашего мальчишку хоть краем глаза, хоть на одну «короткую секундочку! Не браните нас, а ждите. Наступит скоро такой день, когда мы вернемся. Непременно вернемся! Друг Вашего мужа и Ваш друг».

Тетя Пелагея взяла у меня письмо, сложила его, потом испуганно поглядела вокруг, сунула листок за пазуху и прижала ладонью то место, где он лежал.

—И кто же мне его принес? — словно в беспамятстве заговорила она.— Пришла из Колобушкина бельишко забрать, а письмо-то под дверью... Побегу я! — Она проворно поднялась.— К Акимке побегу.

Дедушка тоже поднялся:

—Не мечись. Провожу.— Он поглядел на меня так, как никогда не глядел, и сказал сердито: — Часок-другой побудь один.

Я смотрел вслед удалявшимся ' дедушке и тете Пелагее. Хоть и смутно, но понимал, что в жизни творятся какие-то сложные и несправедливые дела.

9

Перед сном дедушка сидит у края стола, докуривая последнюю за день трубку. Дым зеленоватым облаком поднимается к потолку, а тень от него, как кружево, колеблется на стене. Бабаня, подвинув к себе лампу, латает мои штаны. Свет падает ей в лицо, и я вижу, как вздрагивают ее одутловатые щеки. Я лежу в закутке, прислушиваюсь, как усталость из ног растекается по всему телу, и сладкая дрема тихо обнимает меня. Но я борюсь со сном. Появление на выпасе Аким-киной матери, письмо, которое она унесла, хороня за пазухой, растерянность и волнение дедушки не дают мне покоя. Закрою глаза, а сам думаю о Максиме Петровиче. Что он Аким-кин отец, это я понял из письма. Что жив он, здоров, сидит в тюрьме в городе Саратове, я тоже понял. Но почему тетя Пелагея не рада этому?

Когда дедушка проводил Акимкину мать и вернулся, я стал расспрашивать его о Максиме Петровиче. Но он был какой-то странный: заговорит и вдруг словно забудет, о чем говорил, задумается, устремит глаза в степь и курит, курит... Солнце еще не зашло, а он уже искурил весь табак...

И сейчас вот не вынимает трубки изо рта.

—Хватит, Наумыч, чадить-то! Ложился бы,— сказала бабаня, приподнимаясь и сворачивая мои штаны.— Мой ноги да ложись. А то вон, гляди, и Ромашка глаза лупит...

—Сейчас лягу,— со вздохом отвечает дедушка.— Помог-нуть бы чем Палаге-то... Опасаюсь, как бы умом не повредилась.

Бабаня придвигается к дедушке, кладет руку ему на колено и, минуту помолчав, начинает говорить с обычным спокойствием и суровостью:

—Добрых слов и я ей сказала — не счесть. Только из них косу не сплетешь. Один раз близкого схоронить — беда. А уж как тут быть, когда она его второй раз хоронит?.. С Макары-чем потолковать надо... Он вот-вот приедет!.. Да уж не дам я ей, Наумыч, с панталыку сбиться! Палага хоть телом-то и плоха, а душа у ней крепкая...

В эту минуту сильно застучали в наружную дверь.

Кто это так бухает?—удивилась бабаня. Она медленно поднялась и вышла в сени.— Кто там?

Не легли еще? — донесся осиплый голос.

Дедушка рывком поднялся и, выпрямляя стан, разгреб чубуком на две стороны широкую бороду. Стоял, гордо приподняв голову, и в его глазах горящими угольками вздрагивали отсветы от лампы.

Через порог, придерживаясь за косяк, переступил Свислов:

—Здорово живешь, Данила Наумыч!

Дедушка не ответил, только брови у него, дрогнув, сошлись к переносью и тут же разошлись.

—Поразмяться вышел по прохладе, гляжу — у вас огонек в окошках. Решился: зайду. Вишь, надумал я Карая-то купить. Куда денешься, мир-то выручать надо... И... того... про телок своих тебя поспрошать надо. Ничего вроде телки-то? Нагуливаются?

Дедушка опустился на лавку и, усмехаясь, сказал:

—Не за этим ты пришел, Ферапонт. О телках ты знаешь не меньше моего. Каждое утро глядишь, когда их мимо твоих ворот в стадо гонят. Так что не хитри. Садись вон да и толкуй без заходов.

Табуретка стояла возле кровати. Ферапонт, волоча свои тяжелые ноги, пригнулся, подвинул ее палкой и сел. Бабаня стала у печи, сложив на груди руки, и, слегка склонив голову, с чуть заметной улыбкой рассматривала Сви-слова.

—Без заходов! — ухмыльнулся Ферапонт.— Значит, в лоб, чтобы не вертелся. Ну-к что жа!—И он пристукнул палкой.— Сказывают, Палашка Пояркова по улице брехала, будто письмо от Максима получено.

—Правильно сказывают,— твердо и не отрывая взгляда от Ферапонта, ответил дедушка.— Читал я письмо, и не один раз.

Ну?

Что — ну? Жив и здоров Максим Петрович.

—Где же его местожительство? — поинтересовался Свислов и с несвойственной ему торопливостью приподнял палку, положил ее себе на колени.

А вот этого я тебе, Ферапонт, не скажу...

А ежели я тебе корову пообещаю?

Ты уж к корове-то и телушку бы прибавил.

Не поняв насмешки, Свислов прокатил палку по коленям и задумчиво произнес:

—Дороговато, Наумыч! Ну, а правду скажешь — и телушки не пожалею.

Дедушка засмеялся.

—Ну что ты с ним будешь делать!.. Ивановна,— обратился он к бабане,— а ведь... того... придется сказать. Гляди, что получается: то ничего, ничего у нас с тобой, а тут враз целый двор скотины!

Свислову не понравилось это веселье. Он сжал руками палку и стукнул ею в пол:

—Ты мне, Данила, подколки не строй! Я к тебе с полной душой и расположением. Что ты, как конь-трехлеток, ржешь?

Бабаня медленно отошла от печи. Не снимая рук с высокой груди, она шагала прямо, ровно, так, что сборки на ее широком сарафане оставались неподвижными. Будто не она шла, а под ней двигалась половица. В двух шагах от Ферапонта бабаня остановилась и тихо произнесла:

Встань-ка, Ферапонт Евстигнеевич.

Что такое?

Встань, встань!

Ферапонт, поколебавшись, поднялся.

Бабаня толкнула ногой табуретку, опрокинула ее набок и властно указала рукой на дверь:

—Уходи отсюда подобру-поздорову! В этом доме Иуда еще не рожался.

Свислов хотел что-то сказать, но бабаня приподняла ладонь:

—Все, Ферапонт! Закончена наша беседа. Иди да и след к нашей избе забудь! Денег и коров у нас нет, а рогач с кочергой справные. Меня, старуху, ни тебе, ни богу в тюрьму не посадить. Иди, и чтобы голосу я твоего не слышала!