Страница 21 из 146
—Какую Дашутку?
—Говорил же я тебе про нее! — Акимка вскинул на меня погрустневшие глаза.— Какую? Дашутку Ляпунову... Вздумалось мне ее попугать, ну я и пустился за ней. А она и взаправду испугалась. Как помчалась от меня, да со всего маху оземь! Вон какую шишку на лбу набила!
Акимка осмотрел со всех сторон недоеденный кусок и сунул его за пазуху;
Ей отнесу.
Дашутке?
Ага. — Глаза у него засияли. — Обрадуется незнамо как! Хлеба-то у них с матерью тоже не густо. Отец Дашуткин зимой помер. Хворый был. А хворому чего же жить — вот он и помер... А Дашутка у-ух какая девчонка! Я бесстрашный, а она и того пуще. Я с ней дружу. А ты будешь с нами дружить?
Не знаю...
«Не знаю»... А с кем же ты дружить будешь? Нас в Двориках только и есть двое малых — Дашутка да я. Этой зимой год-то бесов был — тысяча девятьсот тринадцатый. Вот все ребятишки от глотошной 1 и поумирали. Еще Мишка Кур-денков было выхворался, да на пасху враз восемь крашенок2 съел и в одночасье сковырнулся.
В неуемной Акимкиной болтовне столько необычного, что я никак не могу определить, весело или грустно мне его слушать.
Там молоко, что ли? — потянулся он к кувшину. Придвинул, наклонил, заглянул в него.— У-у, квас! Дай-ка кружку!— Налил, выпил и погладил живот.— Вот это да!.. Сильно я хлеба наелся.— Отставляя кружку, кивнул на нее.— Водку-то на сходке такой же вот медной обносили, только без ручки. А хмельная, демон ее возьми! Я как выпил, так земля подо мной враз начала проваливаться.
Я бы не стал пить,— как-то само собой вырвалось у меня.
Как это ты не стал бы? — удивленно посмотрел на меня Акимка.— Раз ты в своем дворе хозяин, то должен пить. Чай, я за свою душу3 пил, а не так, за здорово живешь.
За какую душу?
Ох, и бестолковый! — выбираясь из-за стола, с какой-то безнадежностью произнес Акимка и с решительным видом ткнул себя пальцем в грудь.— В лугах, что Свислов забрал, моя душа есть? Есть. Потому я не баба, а мужик.— Он еще раз приставил палец к груди и наставительно сказал: — Мужик— хозяин, стало быть. Понял?
Нет, я ничего не понял.
Маломысленный ты! — отмахнулся Акимка и со вздохом сказал:—Доедай проворнее да пойдем. Бабанька-то, поди, вон как нас ругает.
Когда вышли из избы, Акимка деловито спросил:
—Улицей пойдем ай задами?
Я не знал, что значит идти «задами», и удивленно посмотрел на него.
—Чего глаза-то уставил? Дорога позади домов, где дворы и огороды. Неужто не знаешь? — удивился Акимка.— Давай уж по улице...
Но улицы-то и не было. Слева еще обозначалось подобие порядка. Избы то выскакивали из него, то, наоборот, вжимались, будто прятались между плетнями. Справа же они стояли как попало, словно их кто расшвырял по зеленому простору.
Акимка что-то рассказывал, размахивая руками, но я плохо слушал. Странное чувство растерянности охватило меня. В Балакове я привык к прямым улицам, в которых стояли высокие и низкие дома с деревянными и железными кровлями. Были там хатенки, крытые щепой и камышом, но все разные, непохожие одна на другую. А в Двориках избы какие-то приземистые, будто их всосала земля, и все, все они на одно лицо — обязательно облупленная стена, в ней кособокая дверь, два крошечных окна, и только на взъерошенных и горбатых соломенных крышах трубы разные: на одной кирпичная беленая, с черным венцом от дыма, на другой вместо трубы — ржавое ведро, на третьей — какая-то старая кошелка...
Кругом такой простор, под чистым небом столько света и зелени, под пологим берегом так весело сверкает речка, а избы стоят серые, угрюмые, молчаливые...
И хоть бы что-нибудь зашевелилось, крикнуло! Все будто окаменело в тишине. Вот рыжий теленок в тени под плетнем положил голову на землю, а на плетне — галка. Оттопырив крыло, она лениво роется клювом в подкрылье. На завалинке— белая корноухая собака. Свернулась калачиком и лежит себе...
На улице не было ни души, и это удивляло меня.
Чего ты молчишь? — толкнул меня в локоть Акимка.
Тихо, никого нет. Почему?
Фью-ю! —тоненько подсвистнул он и рассмеялся.—Надумал! Чай, день сейчас. В поле все. Вставал бы раньше! На заре знаешь какой шум в селе был! Свислов и то на улицу выходил, с бабами ругался. Ох и костерил он их, аж охрип от ругани! Смехота!..— Акимка закрутил головой. —Макарыч приехал и станет теперь шерсть с холстами скупать, а Свислов не хочет, чтобы Макарыч скупал, и, значит, баб стращает, что он с них все долги стребует. Ишь чего! — Поправив штаны, Акимка с досадой сказал: — Идет, чисто его спутали! Шагай шустрей!
Я заторопился, но через минуту он придержал меня за рукав и кивнул на кособокую избу:
—Яшка Курденков живет. Видишь, окошки-то?..
В окнах вместо стекол — тряпки, солома. В верхней части рам уцелело по звенышку. Смотреть было страшно: избу будто ослепили.
—Зачем же стекла-то выставили?—спросил я. Акимка усмехнулся:
—Кабы выставили... Их Курденков побил. На сходке тогда напился и пошел бушевать. Жену колошматил, колошматил, а она вывернись и убеги. Тогда он и пошел по окошкам грохать. Теперь, гляди, до осени не вставит... А это вот мое подворье,— показал Акимка на низенькую избенку, подпертую между окнами сучковатым и кривым горбылем.— Видал, какую укрепу поставили? Ежели бы не она, развалилась бы моя хоромина. Дед Данила укрепу ставил. Сказал, года два держать будет.— Он похлопал по горбылю рукой.— Ничего, подрасту — новую поставлю! Да и крышу надо будет покрыть. Делов у меня, парень, невпроворот...
Неожиданно Акимка умолк, будто споткнулся на слове, сделал несколько торопливых шагов вперед и крикнул:
—Дашка!..
Изба, на которую он смотрел, стояла на отлете, в степи. С одной стороны крыши солома была снята, и солнце освещало каркас из тонких желтых жердин. На пороге у раскрытой двери стоял иссиня-черный петух с красным гребнем. Вытягивая шею, он оглядывал улицу и зеленую степь, расходящуюся от избы далеко во все стороны.
—Спряталась,— усмехнулся Акимка и подмигнул мне.— Ой, и проворная, чисто ящерка! Ну я ее все одно настигну... Пойдем.
Прошли одну, другую избу, и вдруг Акимка, качнувшись, стремительно помчался тропинкой, пересекавшей улицу, по направлению к избе, на пороге которой красовался петух.
—Мамка-а!..— раздался звонкий испуганный крик. Из-под плетня, прислоненного к стенке избы, выскочила и
побежала девочка. Всклокоченные черные волосы, казалось, вот-вот слетят с ее головы. Синий в белую клетку сарафан раздувало пузырем, а в руке у девчонки пламенем вспыхивал желтый платок. Добежав до двери избы, она взмахнула рукой. Петух подкинулся, как головешка, и, закудахтав, взлетел на крышу. У порога девчонка остановилась, схватила кусок кирпича и, замахнувшись, выкрикнула:
Попробуй подойди! Так по лбу и звякну! Акимка остановился и затоптался на месте:
Не дури, Дашутка...
Девчонка стояла, вытянувшись в струну, и потряхивала на ладони осколок кирпича.
Мало тебе намедни маманька влила? — сварливо заговорила она.— Ну чего вытаращился? Уходи лучше с глаз долой, конопатый!
Э-эх, дурища!..— укоризненно сказал Акимка и полез за пазуху. Он достал кусок хлеба, обдул его и протянул Да-шутке.— Возьми вот...
А ну тебя в пропасть! — Она швырнула кирпич под ноги, повернулась и пошла в избу, .накидывая платок на голову.
Возьми, Даш!.. — просяще выкрикнул Акимка. — Взаправду тебе, ей-ей!..
Она вновь появилась в дверях и, глядя через плечо, усмехнулась:
И откуда такой добрый выискался?
Ей-же-ей! — изменившимся голосом произнес Акимка.— Возьми! — Он положил хлеб на траву.— Вот, гляди...
Дашутка дернула носом и скрылась в избе, сильно хлопнув дверью.
Акимка вернулся ко мне:
—Пойдем.
Минуты через две он ворчливо сказал:
Неуладливые эти бабы, беда!.. Дождется — налеплю я ей горячих!
Акимка!..— раздался у нас за спиной уже веселый Да-шуткин голос.— Слышь, Акимк!.. Это кто с тобой?