Детство Ромашки

—Не говорил ей. Тебя ждал.

На подводе, что привезла нас с хуторов, мы поехали домой.

Бабаня обрадованно встретила нас, упрекнула, что уехали и ровно провалились. А потом устало села возле стола и, глянув на дедушку, спросила:

—Чего ты, Наумыч, третий день от меня прячешься?

—Ромашку спрашивай, он теперь знает,— с трудом выговорил дедушка, медленно клоня голову на грудь.

Я достал из кармана письмо Надежды Александровны, не читая, пересказал его. Рыхловатые щеки бабани задрожали, приспустились, отекшие веки упали, закрыв глаза. Медленно протянула она руку.

—Письмо дай-ка,— взяла и спрятала его в своих ладонях. Глядя на руки и покачивая головой, будто только себе, сказала:— А как же по-иному-то? По-иному, должно, никак нельзя было...

Наташа, стоявшая около самовара, вдруг разрыдалась и выбежала из горницы.

—Иваныч,— обратилась бабаня к Чапаеву,— поди угомони ее.— И, стукнув пальцем по краю стола, сердито воскликнула:— Чтобы в доме ни слезы! Не любил их покойник. По таким, как он, не слезами, а душой плачут.

Этот грустный час, а за ним вечер и ночь скоро затерялись в суетной, кипучей работе Совета. Теперь уже по спискам, составленным комиссиями, инвентарь, машины и скот раздавались крестьянам-беднякам или вместе с хуторами объявлялись имуществом народных экономии, куда назначались советские управляющие.

По зиме в Балакове был создан Совет народных комиссаров, а военным комиссаром в нем назначен Григорий Иванович. На любование всему Совнаркому я оформлял дела на комиссаров, всех советских работников, на фронтовиков, а когда был в отсутствии секретарь Совнаркома, вести протоколы заседаний Александр Григорьевич поручал мне. На одном из заседаний было прочитано письмо какого-то гражданина Миг-лова, проживающего на Лягушевке: «Мне семьдесят пять годов,— писал он.— И помню я, товарищи, крепостное право. За второй десяток мне шло, когда его отменили. И было это 19 февраля 1861 года. Сейчас наступила революция, и я, как урожденный в крестьянстве и всю жизнь хлеборобствую, желаю, чтобы этот день праздновался всенародно».

Комиссары поинтересовались, что за человек Миглов, поговорили и решили: какой бы он ни был, а дело предлагает. Давайте и старику удовольствие доставим, да и сами хоть денек попразднуем.

—Повеселимся, Ромашка?! — озорно подмигнул мне Григорий Иванович, выходя из помещения, где заседал Совнарком.— Свадьбу мою с Наташей сыграем. А? — И он зажмурился, затряс головой, крякнул: — Теперь, чай, можно!..

Предпраздничное настроение нам с Григорием Ивановичем портили прибывающие в Балаково офицеры и спекулянты. С офицерами проще. Многие из них сами являлись на регистрацию. А вот спекулянтов нужно было ловить, на изъятые товары и деньги писать акты. А писать до того надоело, что временами при виде ручки меня кидало в дрожь.

Накануне праздника мы ушли из Совета засветло.

—Хоть побанимся да чистые рубахи наденем, а то уж мы с тобой больше недели как следует и не умывались,— смеясь, говорил Григорий Иванович. И спросил: — Слушай, Роман, а куда Ибрагимыч делся?

Я видел Махмута Ибрагимыча среди дня. Забежал на минуту домой, а он у нас. И не один, с Пал Палычем. Правда, оба они куда-то торопились, и Пал Палыч еще оставил бабане какую-то бутыль, завернутую в желтую бумагу.

Все это я рассказал Чапаеву по дороге домой. И каково же было наше удивление, когда почти у самых ворот нас перегнал Ибрагимычев рысак. Ибрагимыч, в лучшем праздничном плисовом бешмете, в чапане с лисьим воротником, сидел на облучке, а в санках, в рыжем овчинном тулупе,— дядя Сеня.

Встреча была необыкновенно радостной. Бабаня впервые на моих глазах взволновалась до растерянности. Она то садилась, то торопливо поднималась и бежала в кухню, а возвращаясь, всплескивала руками и восклицала:

—Ой, да чем же мне тебя угощать, Семен Ильич? В печи-то, окромя пустых щей, ничего нет.

—Мне любых щей, только погорячей! — шумно отвечал дядя Сеня.— На Волге ветрило. Через тулуп и то до самой печенки доставал.

К встрече подоспел и Пал Палыч. Обняв дядю Сеню, он потребовал у бабани бутыль, поставил ее на стол, и она заиграла алым ярлыком с золоченым названием: «Кагор».

Дядя Сеня рассказал, как трудно ему было притворяться казачьим хорунжим, сбивать боевую большевистскую группу, добывать оружие. Но вроде справился, как и положено. А как только проводил нас из Семиглавого, казачий мундир с себя долой, бороду долой и на пяти пароконных фургонах через степь — до слободы Алексеевской. А там в полубаржу— и в Саратов. Хорошо доплыли. И к самому делу саратовским большевикам и винтовки, и пулемет, и больше трех тысяч патронов...

А как же с Макарычем-то? — тихо, словно про себя, спросил дедушка.

Меня казнить надо,— грустно сказал дядя Сеня, наклоняя голову и будто сминая рукой ножу на лбу.— За тем и приехал.— Он широко вздохнул.— Нам с ним поручили сделать опись всего горкинского имущества и товаров в магазинах, на складах. Да кому бы и поручать, как не нам. Ну Горкин сам нам и ключи отдал. Широко так их на стол швырнул. «Берите, говорит, ваши карты выиграли». Ну все будто ладно. Утром — в главный магазин. Комиссия с нами, приказчики. Макарычу все ходы и выходы знакомы. Прямо в меховой отдел. А там пусто. Что такое? Вчера все было на месте, а нынче хоть шаром покати. А мальчонка тут один и говорит: «А Митрий Федорыч был с грузовыми извозчиками. Уж, поди-ка, в катер погрузили».—«Так у нас же ключи»,— говорим. А мальчонка свое: «И у Горкина ключи. Я ему еще в чемоданы все столовые и чайные приборы, что из серебра, сложил». Макарыч на извозчика — и на Волгу. Пока я сообразил ехать за ним, время-то и утекло. Доскакал я до Волги, да поздно. Катер с Горкиным уже за островом скрылся. Извозчик, что Макарыча вез, рассказал: схватился Макарыч с Горкиным на берегу, как раз у сходней, что на катер вели, ну да разве враг с пустыми руками будет? Два выстрела из револьвера дал в Макарыча Горкин. Вот и все...

А он где? Он, шайтан его глотай, где?! — закричал Ибрагимыч.— Ловить надо, вешать надо!

Далеко ушел, Ибрагимыч. Рыбу легче поймать, чем человека на Волге. Ушел. В Персию ушел.

Бабаня шевельнулась, видимо собираясь что-то сказать, но дядя Сеня попросил:

—Марья Ивановна, голубушка, не расспрашивай, не надо.

Бабаня согласно кивнула головой. И в горнице долго стояла тишина. Прервал ее Григорий Иванович. Поднявшись, он твердо и строго произнес:

—Придет час, мы его и в Персии достанем.

Тоскливое чувство, что уже никто из нас никогда не увидит и не услышит Макарыча, уступило место злому, торжествующему ожиданию встречи с Горкиным...

Утром дядя Сеня попросил меня сбегать к Александру Григорьевичу и пригласить его к нам.

Александр Григорьевич жил далеко от нас, и я, торопясь, обдумывал, как мне сократить путь. Решил, что через базар ближе, и нырнул в ворота. Народ на базаре не двигался, а, как-то странно скучившись, молча смотрел в одну сторону. В тишине оглушающе грохали навесные створы на мясных лавках, двери мучных лабазов. Вдруг возник шум, толпа колыхнулась, взворошилась, побежала. Вал бегущих подхватил меня, завертел и вынес на Завражную. Улица была забита народом, и из толпы неслось:

Бей их, бей!

Дави гадов!

Я вскочил на скамью возле чьих-то ворот.

По улице четверо с винтовками, двое с оголенными шашками вели комиссара просвещения Майорова. Происходило что-то невероятное, необъяснимое. Я понял, что мне сейчас же, немедленно надо к кому-то бежать, сказать... В эту минуту прошмыгнули два подростка, выкрикивая:

Григорь Ваныча тоже заарестовали!

И Кутерланова!

Бежим на Троицыну площадь, их всех туда гонят!

Я ринулся домой, к дяде Сене. Он, только он был нужен мне в эту минуту.

Базар уже опустел. А когда я выбежал на свою Самарскую, увидел Ибрагимычева рысака. Ибрагимыч, в каком-то рыжем домотканом азяме нараспашку, гнал коня, свистя и гикая, а дядя Сеня, без фуражки, держа в руке наган, стоял в санях, обняв Ибрагимыча и держась за него. Я крикнул. Махмут осадил коня, махнул рукой: