Страница 143 из 146
Телеграфист нес ленту на широком листе желтого картона. Она, как ворох из кружев, колыхалась и будто вспыхивала в ярком свете лампы.
—Начинай! — кивнул ему Александр Григорьевич. Перекладывая ленточку с ладони на ладонь, телеграфист
звонким голосом прочитал:
—«К гражданам России!..— На мгновение умолк, набрал в грудь воздуха и продолжал: — Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов— Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»
—Да здравствует! — воскликнул Александр Григорьевич, и от его могучего голоса дрогнул свет в ламповом стекле.
А Чапаев вдруг схватил меня и так крепко обнял, что захрустели плечи. И мне было так хорошо оттого, что я вот в эту минуту со всеми и радуюсь, что эта радость неизъяснима словами.
—Ибрагимыч, подавай пролетку! — как-то особенно весело крикнул Александр Григорьевич и, обняв нас с Чапаевым, подтолкнул к выходу.— Пошли, други!
Втроем в пролетке едва уместились.
Какой путь держать будем? — спросил Ибрагимыч, свешиваясь с козел.— Домой везем ай по делу?..
Жарь в Совет! Дом теперь там будет,— ответил Александр Григорьевич.
50
И Совет стал нашим домом.
Первые три-четыре дня Балаково из улицы в улицу, из края в край — на ногах. Разговоры, споры, ссоры, даже драки. Одни верят, что пролетарская революция в России свершилась, другие и мысли такой не допускают. Телеграммы, что зачитывались на митингах, встречались и радостными и злобными выкриками:
—При нужде и попы с амвона по-собачьи лают!
—Телеграмма — мама! Подавай печатный лист, с него читай!
Но никаких печатных листов не было. Волга, несущая обычно на себе пароходы, беляны, плоты, баржи, рыбачьи будары и лодки, а с ними и все новости, была пустынна. Куда ни посмотришь — вверх, вниз,— ничего, кроме слепящего солнечного света, пересыпаемого гребнями волн. Григорий Иванович дважды на моторке начальника пристани ходил в Вольск, но и-там пока ничего, кроме телеграмм. Из Саратова на запросы Александра Григорьевича отвечали одним словом: «Ожидайте». И только вечером второго ноября пришли долгожданные печатные листы с крупными, броскими заголовками:
ДЕКРЕТ О МИРЕ ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ
И Балаково взволновалось. Если митинг, так с утра до поздней ночи. Ветрено, сечет ледяная крупка, а люди стоят, слушают обезголосевших ораторов. Сбегают обогреются и назад возвращаются. Затем начались митинги с шествиями под фл агами. Особенно многолюдным было шествие в честь Второго съезда Советов, создавшего Совет Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичем Лениным.
После этого шествия было объявлено об утверждении Советской власти в Балакове и о том, что эта власть по примеру Петрограда переходит в руки главного органа Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, состоящего из большевиков.
В сутолоке митингов и собраний, в беготне и деловой суете по переписке протоколов мы под руководством Александра Григорьевича разучили революционный гимн большевиков — «Интернационал». И когда был избран Военно-революционный комитет, пели его дружно и так слаженно, что казалось, поем не только мы, небольшая группа людей, но и стены поют, и окна, и столы...
Я, долго не понимавший строфы гимна: «С Интернационалом воспрянет род людской», вдруг понял, что вот мы все — я, Григорий Иванович, Александр Григорьевич, Ибрагимыч, Пал Палыч, дедушка, только вчера приехавший из Саратова вместе с Серегой,— все мы стоим прямые, сильные и счастливые. Счастливые оттого, что пришла наша революция, и мы поем гимн для того, чтобы утвердить ее окончание...
Все, что представлялось мне концом, оказалось только началом. На другой день Балаковский Совет принял решение о смещении начальствующих лиц на бывших казенных складах и пристанях, постановление о введении рабочего контроля на маминском заводе, в мастерских Затона, на мельницах, создал народные комиссии по учету запасов хлеба в амбарах и лабазах хлебопромышленников, ссыпщиков, мучников, а также товаров в магазинах и кладовых всех крупных и мелких торговцев и купцов. Эти решения подняли на ноги всех.
В Совете от зари до зари толчея, крики, ругань, плач. Меня закружило словно в водовороте. Я то помогаю Александру Григорьевичу сводить в одну ведомость акты на выявленные в амбарах хлебопромышленников запасы пшеницы, ржи, ячменя, муки, то для Григория Ивановича переписываю характеристики на скрывшихся балаковских буржуев и небуржуев. Михаил Маркович Зискинд исчез из Балакова в один день с миллионером Мальцевым, прислал в Совет письмо, которое я целиком переписал в книжку характеристик. Он был бы рад объединить свои усилия с усилиями большевиков, но убежден в провале их идей. «Опыт великих революций в передовых странах Европы,— писал он,— подтверждает неизбежность разгрома республиканской власти, если во главе ее стоят представители низших классов общества, от рождения лишенные интеллекта». Убежал или где-то спрятался Лушонков. На него характеристику не писали: всем известен.
Кроме книги буржуйских характеристик, мы с Григорием Ивановичем вели учет всех прибывающих в Балаково военнослужащих— рядовых и офицеров. Григорий Иванович занимался еще и подыскиванием людей на место неблагонадежных или скрывшихся служащих. Когда коменданта Затона сместили с должности, Чапаев поручил наблюдать за всеми делами по Затону дедушке. А приехавшего в Балаково Ната-шиного отца с Серегой поставил за старших сторожей на лесных складах.
Скоро Григория Ивановича назначили еще и председателем народной комиссии по выявлению и учету инвентаря, машин и скота в экономиях балаковских землевладельцев. Мы проездили по хуторам без малого две недели. Уехали в тарантасах, а вернулись на санях. С ходу — прямо в Совет, чтобы запереть там списки.
И в коридоре на лавочке увидели дедушку. Он был в тулупе, а голова так низко опущена, будто он заснул сидя. Трубка в горсти, синяя стружка дыма вьется мимо лица, а он словно и забыл про нее.
На меня поднял странно притухшие глаза и как бы спросонья сказал:
—Беда!.. Макарыча-то нету...— и махнул рукой.
На минуту передо мной будто все посерело и закачалось. Ни шагнуть, ни поднять руки, ни заговорить...
—Как — нету? — шепотом спросил Григорий Иванович. Дедушка полез в карман, достал измятый, с истершимися
уголками конверт и положил его на полу тулупа:
—Читайте.
Григорий Иванович вынул из конверта небольшой листочек, прочитал и протянул мне.
С величайшим трудом подняв руку, я принял листок. Но странно: читал совершенно спокойно, только буквы и строчки в письме попеременно становились то смолянисто-черными, то вдруг наливались огнистой краснотой.
Дорогие мои!
Сегодня я похоронила самого близкого мне человека. Павел Макарович умер на моих руках. Просил не горевать о нем, а только помнить и думать, что он сделал все, что мог. Простите меня, что пишу так коротко, но у меня сейчас нет ни сил, ни слов. Весной я приеду к вам. Обнимаю.
Ваша Н. Ларина.
10 ноября 1917 г.
Перечитывая, я почувствовал, что меня кто-то держит за локоть. Поднял глаза. Это Григорий Иванович. Меж бровей у него глубокая складка, и он глядит на меня сухо и даже как бы зло. Я смотрю в его суженные, маленькие зрачки и до странности спокойно рассуждаю мысленно: «Умер Макарыч. Больше никогда его не увижу». И вдруг, вспомнив про бабаию, едва удерживаюсь, чтобы не крикнуть: «Бабаня знает?» Но я не крикнул, а, подсев к дедушке, тихо спросил.
Он дернул себя за бороду, и голос у него сорвался.