Детство Ромашки

—На телеграф! К Палычу! — и вновь пустил во всю мочь рысака.

На крыльце почтовой конторы с винтовками стояли Пал Палыч и дедушка. На нижней ступеньке, прикрытый тулупом, сидел отец Григория Ивановича. Всклокоченный, страшный, он тянулся ко мне дрожащей рукой, что-то хотел сказать и не мог.

—Ромашка! — сбегая с крыльца, крикнул Пал Палыч и всунул в карман моего пиджака ключи.— Ты, того-с, беги ко мне в избу. И никуда из нее. Запрись и сиди. Офицеры-подлецы и эсеры... восстание! Понимаешь!— И он толкнул меня.— Не робей! Телеграф работает. Из Сулака на выручку скачут, из Николаевска...

—Ромка-а! — с трудом выкрикнул старик Чапаев и поманил меня рукой.

Я кинулся к нему.

—На Лягушевке-то все фронтовики, и никто ничего не знает. Не добежал я, уморился.

А Пал Палыч кричал:

—Кому сказано, беги!

Я побежал. Но не в избу Пал Палыча, а на Лягушевку, по домам фронтовиков, которых знал, поднимал их на ноги. А когда обежал всех, бросился на Троицкую площадь. Ни робости, даже пустяковой боязни не ощущалось. Было тревожно, однако эта тревога не подавляла, а только настораживала и будто прибавляла сил. Пробегая мимо чьего-то плетня, я вывернул из снега вязовую подпорину и побежал дальше.

Вот она и Троицкая площадь. Народу, народу!.. Люди умудрялись повисать на воротах, влезать на заборы, на крыши. Тысячеголосый гул перекатывался из конца в конец, звенел выкриками, резкими пересвистами. Я протолкался вперед. Середина площади свободная, чистая, а по ней в редком окружении вооруженных темной кучкой шли балаковские комиссары. Последний в группе — Григорий Иванович. Белая рубаха на нем в клочья, лицо в крови. Но он шел, высоко держа голову, останавливался и что-то кричал, взмахивая рукой. Кто-то высокий, в сизой шинели и серой мерлушковой шапке, толкал его в спину.

—Что же мы стоим, граждане?! — крикнул возле меня какой-то дядька.— Наших же, знаемых людей?! — И он, выхватив у меня вязок, рванулся из толпы.

За ним метнулось еще несколько человек. Но в эту минуту с правой стороны грянул выстрел. Площадь, ахнув, замерла. Григорий Иванович, будто споткнувшись, сделал несколько мелких шажков и повалился на снег. Мужики, побежавшие было на помощь, остановились, а там, откуда раздался выстрел, стена людей с глухим гулом отодвинулась к домам, отступив от человека, стоявшего на одном колене и отнимавшего от плеча винтовку. Человек поднялся, спокойно кинул винтовку за плечо и пошел через площадь.

Я не верил своим глазам. Это был Лушонков. Он шел так, будто красовался своей гнусностью перед людьми. Я вырвал у дядьки подпорину. «Догнать, ударить Лушонкова по голове, убить!» Но в эту минуту из толпы с душераздирающим криком выметнулась Наташа и побежала к Григорию Ивановичу. За нею, путаясь в концах шали, спешила бабаня. Я перенял Наташу на полпути, ясно сознавая, что и ей и мне сейчас бесполезно подходить к Чапаеву. Подоспела бабаня, накрыла Наташу концом своей шали, обхватила за талию, сказала:

Наташенька, домой! Домой, домой...

Нет, не домой,— твердо выговорил я, тоже подхватывая Наташу,— к Пал Палычу. Он велел к нему...

Мы почти несли Наташу. Она то и дело обвисала на наших руках. А навстречу скакали конные и бежали пешие вооруженные чем попало знакомые фронтовики и мужики. Мелькали винтовки, топоры, железные лопаты. Из переулка вырвалась лавина вооруженных винтовками. Впереди всех мчались дядя Сеня, Александр Григорьевич, Махмут Ибрагимыч.

Мы уже подходили к избе, когда с площади донеслись выстрелы и с нее по улицам и переулкам потоками хлынул народ.

—Господи, и кого же убили! Кого убили! — не своим голосом воскликнула Нагаша и упала на колени посреди избы.

Невыносимо было слышать этот безутешный крик. Потрясенный, я бросился к двери. Но в сенях меня остановил властный голос бабани:

—Вернись! И я вернулся.

Бабаня села на пол, положив на колени голову Наташи и, тихо поглаживая ее вздрагивающую спину, посмотрела на меня с таким укором, что меня всего перевернуло. Помолчав, заговорила тихо, певуче и словно ни к кому не обращаясь:

—Перед кем ей горе-то выплакать? Кто его поймет, кто разделит, окромя нас с тобой? Ты убежал, я убегу. Кому же она его понесет? — Бабаня погладила Наташу по голове, подняла на ладони одну из ее золотых кос и, будто взвешивая, сказала:— Хватит! Слезами пожар не тушат. А ты,— вскинула она на меня глаза,— ты сядь вон и сиди.

Я подчинился бабане. Мы с ней помогли Наташе подняться с пола, уложили в постель. Она лежала как мертвая.

В молчании мы просидели возле Наташи до самых сумерек.

В избу с винтовкой за плечом вошел Пал Палыч.

—Вот и славно-с, вот и славно-с! — заговорил он, смахивая с плеча винтовочный ремень, но, увидев Наташу, вновь насунул его и горестно сказал: —Ах ты милая девушка!

Наташа соскочила с постели и, судорожно подтягивая сжатые кулаки к подбородку, громко и торопливо спросила:

—Живой он? Говори! Говори все!

Пал Палыч взял ее за локти и нежно прислонил к себе.

—Все, все скажу. Давай-ка вот сядем.— Он подвел ее к скамейке, посадил и сам присел.— Начну с твоей печали, милая девушка. И с твоей и нашей общей печали.— Пал Палыч склонил голову и медленно потянул треух со своей лысой головы.— Первая жертва в великом деле — святая. Григорий Иванович приказал долго жить...

Наташа, откинув голову к стене, застонала. «Зачем же он про это говорит? Да еще как поп у аналоя?» — досадовал я.

А теперь и радостное послушай, Наташенька,— вновь заговорил Пал Палыч. Заговорил бодро, оживленно.— Выстояли мы. Да-с. Но оправдания нам нет. Увлеклись успехами и забыли, что у революции врагов не один человек. Следили там за эсерами да офицерами, а вышло, маловато следили. Ну, они все же глупее нас оказались. Надо же додуматься, восстанием в Балакове революцию уничтожить, Советскую власть! За нее ведь народ. Тут и балаковцы вместе с большевиками на врагов революции кинулись, да вон и из Сула-ка полета человек прискакало, а тут из Николаевска брат Григория Ивановича Василий Иванович с отрядом. Ну, а уж с Гри...

Хватит, Пал Палыч,— перебила его бабаня.— За добрые вести спасибо тебе, а уж мы домой пойдем. Одевайся, Наташа. Роман, подай-ка ей жакетку.

Наташа медленно поднялась, вышла на середину комнаты и, глянув на меня, на Пал Палыча, на бабаню, проговорила:

—Я сейчас, подождите немножко,— и принялась расплетать свои тяжелые косы. Расплела, тряхнула головой, рассыпав золотую волну волос по спине, затем собрала ее в горсть, свила в жгут и закрутила на затылке в огромный пучок, скрепив его гребнем. В задумчивости постояла минуту и будто только себе сказала: —До смертного часа он мой, а я его,— и как-то на ходу, торопливо принялась одеваться.

Домой мы пришли затемно. В горнице возле стола толпилось человек восемь. Дедушка вставлял в гнездо под круг лампу, дядя Сеня помогал ему, Александр Григорьевич развертывал на столе карту и уверенно говорил:

—Кроме двух дорог, заводилам восстания выбирать нечего. Иль в степь на Мавринку, или по Волге на Вольск. Вверх пути нет.

Я медленно подошел к столу. Все оглянулись. И тут же ко мне бросился Алексей Карпович Рязанцев.

—Роман! Вот и свиделись! —тряс он мои руки.— А я за-спрашивался: где, где он? Здравствуй! Как живешь?

Мне было грустно. Слова не шли с языка.

—Ну, давай раздевайся. Сядем. Потолковать охота. Вешая пиджак, я увидел Василия Ивановича Чапаева. Он

стоял, опершись о край стола костяшками сухой руки, и смотрел на меня. Это был тот же пристальный, ощупывающий взгляд, что и в минуту, когда я брал у него деньги на телеграмму. Правда, сейчас он казался усталым, таившим в себе какую-то особую суровость. Василий Иванович четким легким шагом приблизился ко мне, шевельнул высокими бровями:

—Спасибо тебе, Роман!

Я удивленно посмотрел на него.

—Это я за Григория тебе говорю. Он не успел.— На секунду Василий Иванович нижней губой прихватил свои пушистые усы и, коснувшись пальцем моей груди, договорил: — Второй раз с тобой набегом видаюсь. В третий свидимся — может, и надолго.— Он снова шевельнул бровями и отошел к столу.