Детство Ромашки

Нетелей вы не получите ни по какой доверенности. Видал казака-то у мельницы? Он из этого самого Семиглавого. За главного там: не то староста, не то урядник. Отряд молодых казаков при нем. Нас из Балакова тогда прямо в Семиглавый Map привезли. Селишко маленькое, но при станции. Мы было с Акимкой и дом для жилья там облюбовали, но этот казачина Долматов хитрее нас оказался.

Не хитрее, а устали мы тогда,— заметил Акимка.— И мамка захворала, а то бы...

Помолчи, Аким! Сколько раз тебе внушать? Не перебивай, когда старшие говорят.

Да рассказывай уж,— недовольно бросил Акимка.

Ну вот, расспросил Долматов, на что я горазд, что умею, знаю. Знаю, говорю, кое-что: на флоте служил, машинист. А у его тестя вот тут, в Осиновке, мельница, и машинист позарез нужен. Посидел Долматов со старшим полицейским, что нас из Балакова сопровождал, потолковал, да в те же рыдваны — да и примчали в Осиновку.

Тятька! — полушепотом воскликнул Акимка, схватив отца за рукав и чуть приметно показывая на мост, к которому мы спускались.

На мосту, широко расставив ноги и уперев руки в бока, стоял Долматов. Пуговицы на мундире, пряжка ремня, рукоять шашки и кольца на ножнах взблескивали на солнце.

А ну-ка, ребята, в сторонку! —Максим Петрович скосил глаза на промоину, над которой свисали ветви ивы.— Укройтесь там.

Тятька,— изменившимся, глухим голосом произнес Акимка, и плечи у него приподнялись.— Тятька, с тобой я...

—Кому сказал?! — сурово промолвил Максим Петрович. Акимка растерянно посмотрел на отца и потянул меня за

рукав, пятясь к иве.

Сквозь листву и ветви мы с Акимкой видели, как Максим Петрович, не замедляя шага, спускался к мосту. Вот он взмахнул рукой и весело крикнул:

—Не меня ли дожидаетесь, господин Долматов?

—А кого же мне еще дожидаться? — вызывающе отозвался тот.

Акимка, пометавшись и постонав, словно у него страшно болели зубы, вдруг пригнулся, схватил коричневый угловатый голыш, выскочил из промоины и, всовывая голыш в карман, солидно, не торопясь, вразвалку направился к мосту.

Неожиданная встреча с Долматовым меня почему-то не озадачила и не испугала. Я будто ожидал ее. Высказанная им на мельнице угроза «порубать» всех от старых до малых медленно осознавалась мною. А затем как-то сразу, в одно мгновение представилось, что ведь Долматов сейчас, может быть, выхватит шашку и рубанет Максима Петровича. И нам с Акимкой Максим Петрович велел спрятаться для того, чтобы мы, малые, уцелели. «А пусть рубает!» — про себя крикнул я. Крикнул всем своим существом и выскочил из промоины.

Но на мосту будто ничего не происходило. Долматов заносил ногу на подножку тарантаса, дожидавшегося его по ту сторону моста. Акимка с отцом, одинаково опершись локтями на перила, стояли и словно наблюдали, как Долматов собирается подняться в тарантас. Долматов опустился на сиденье, обернулся и, вскинув руку с вытянутым пальцем, предупреждающе крикнул:

Еще раз говорю: удались из Осиновки! Сроку жизни тут тебе двадцать четыре часа, до завтрашнего вечера!

Строговато! — громко и насмешливо откликнулся Максим Петрович, отрываясь от перил и двигаясь к тарантасу.— Такого решения суды их императорского величества злейшим врагам престола не выносили.

Не смейся! — И Долматов стукнул кулаком по тарантасной кошелке.

А я вот смеюсь,— развел руками Максим Петрович.— Глупого же дела ты от меня требуешь. «Удались из Осиновки!» Хорошо, удалится Поярков. Что же ты думаешь, с ним и революция удалится, а твой тесть опять старшинскую медаль на грудь повесит? Напрасная думка. Ни царей, ни старшин в России больше не будет. И я по-хорошему советую и тебе, и всем твоим казакам: не вмешивайтесь ни в осинов-ские, ни в какие другие мужицкие дела. Сидите там у себя на вольных казачьих землях и мечтайте о возрождении царского престола.

Тогда берегись! — взмахнул Долматов кулаком и, не разжимая его, толкнул в плечо рыжебородого кучера.

Карий с места взял крупной рысью.

—Вот нынче день какой! — смеялся Максим Петрович.— То встреча добрая,— и он хлопнул меня по лопатке,— а то вон какая,— кивнул он на удаляющийся тарантас.— А вас с Акимкой надо бы за уши отодрать,— вдруг нахмурился он.— Для какой надобности вы на мост выскочили?

А я, тятька, не вытерпел. Ну-ка да он бы... Я бы ему вот!..— Акимка вывернул из кармана голыш.

Герой! — осуждающе произнес Максим Петрович.— У него же шашка.— И, отмахнувшись от Акимки, обратился ко мне: —А тебе, Ромашка, совсем не надо было бы показываться на мосту.

Почему? — удивился я.

По-всякому. Ну-ка тебе с дедом придется в Семиглавый Map поехать? А там Долматова не минуешь. Ну-ка он тебя приметил и запомнил? Тут-то он только грозит, а там... Э-э, да ладно. Пошли домой!

По дороге он вновь заговорил о Долматове:

—Конечно, в Осиновке у него интерес большой. С тестем Жигановым мельница на паях. Половина дохода от нее ему идет. А потом он еще и казак. А уральский казак — человек, избалованный нашими царями. Русские цари с давних пор им неисчислимое количество земли дали, реку Урал. Самую рыбную реку в России. Когда царя свергли, они во всех церквах иконы подняли и при торжественном молении дали клятву не пускать на свои казачьи земли никакой революции. Они и Временное правительство как следует не признают, потому что оно революционным себя назвало. У них там лет полтораста как степью канава вырыта, чтобы отделить казачьи земли от земель саратовских и самарских мужиков. По этой канаве теперь казачьи караулы выставлены. Вот и не проехать вам с дедом через нее. Видно, погостюете у нас в Осиновке, а потом и поедете назад в Балаково, к бабане.

Слушаю Максима Петровича и не пойму, будто и рад я, что мы не поедем в Семиглавый, и жалею об этом. Ведь там же дядя Сеня! А мне так хочется его увидеть!..

28

День, полный радостной суматохи, колготы и разговоров, пролетел незаметно. После обеда отец послал Акимку по какому-то делу на Бугровский конец села, а мы с Дашуткой и Серегой в соседнем дворе топили баню. В бане я купался с Акимкой. Парились на полке, хлестали друг друга вениками из бобовника. Отдыхая, я рассказывал ему про Григория Ивановича, про Горкина с Зискиндом. Акимка слушал, побалтывая в шайке ногами, а под конец взъерошил свои отмытые до блеска льняные волосы, с пренебрежением сказал:

—А Зискинд, похоже, вроде Долматова. А может, и хуже.— Он выплеснул на себя воду из шайки и ворчливо сказал:— Хватит баниться! Ужинать, поди-ка, собрались.

За ужином дедушка рассказывал, с кем мы повстречались, пока доехали до Осиновки.

—Намаялся народ-то от войны. Кое-кто в такое разорение пришел, что и сказать нельзя. А вдов, сирот сколько!..— закончил он, уминая табак в трубке.

...В лампе выгорал керосин, и Дашутка с теткой Пелагеей заторопились стлать постели. Дашутка словно на крыльях перелетала из горницы в спальню, из спальни в кухню, тащила то дерюжку, то подушку и распоряжалась:

Дедушка, ты на моей постели ляжешь, в чулане. Ребятам я на погребице настелю.

А то нешто! — недовольно ответил Акимка.— Мы в фургоне на дворе ляжем.

Это ты опять всю ночь шастать будешь? — Дашутка остановилась, взбивая кулаками небольшую подушку.

Акимка молча отобрал у нее подушку и, кивнув мне и Сереге, пошел из дому.

У фургона Дашутка выхватила подушку и, в одно мгновение взобравшись в короб, приказала натаскать с погребицы осоки.

Это ж прямушки наказание! — не то жаловалась, не то бранилась она, расшвыривая осоку "по фургону.— Ничем на него не угодишь. Все не так да не по его. Иной раз ходишь,' ходишь возле, говоришь, говоришь: «Акимка, Акимка», а он, вроде глухой, стоит, глаза лупит да носом своим горбатым шевелит.

А ты, девка, ох и таранта! — рассмеялся Серега.— У тебя сколько же языков во рту?

Дашутка замолчала, подбила осоку в изголовье, спрыгнула с фургона и ушла, не взглянув на нас.