Детство Ромашки

Ух ты!.. Похоже, я ее обидел, а? — растерянно глядел ей вслед Серега.

Ложись уж,— недовольно бросил Акимка, взбираясь в фургон. А когда стянул с себя сапоги, глянул на Серегу, сказал:— У тебя язык-то тоже безмерный, должно. Дашутка — девчонка добрая, и ты ее...

—Да я чего, я ничего,— виновато откликнулся Серега. Акимка отмахнулся, повалился на осоку, устало протянул:

—Ой, как я нынче спать буду! Народу у нас много. Ух, и хорошо, когда много!..— Он потянулся и, закинув руки за голову, мгновенно уснул.

Серега повздыхал, покряхтел и тоже утих.

А меня будто что-то тревожит. Не спится. Смотрю, как месяц, краснея, заваливается за крышу соседнего дома, как мигают звезды, и временами мне кажется, что мы еще едем по степи. От частой позевоты саднит в горле, ломит за ушами. Ноги, руки и весь я окован сладкой дремой, а уснуть не могу. Акимка с Серегой будто взялись перехрапеть друг друга, перебормотать во сне. А я лежу и жду, когда месяц зайдет за крышу. Дождался. Закрыл глаза и вдруг ясно ощутил, что во дворе кто-то есть. Не вижу, но хорошо слышу, как этот «кто-то», мягко ступая, идет совсем близко возле меня. Вскочить, спросить «кто» неудобно, да и Акимку с Серегой тревожить не хочется: они так славно спят. Лежу, вслушиваясь и всматриваясь в темноту. И вот где-то в вышине будто что-то хрустнуло. Приподнялся, глянул: по гребню стены чуть приметно кто-то двигается. Небо над стенкой серое, а то, что движется, черное. Не сразу разобрал, что на стене человек и сидит он, как на лошади, верхом. Посидит, посидит и двинется. Вот он уже почти у самой крыши, а вот под его р>кой, как сухая щепа, захрустел камыш. Вот что-то скрежет-нуло, заискрило, появился синеватый огонек. Я понял: человек на стене собирается поджечь крышу.

В мгновение я спрыгнул с фургона, оказался у стены и схватил человека за ногу. Он словно икнул, рванулся, но я повис на его ноге. Сдавленно взвизгнув, он чем-то ожег меня по плечу и, еще раз рванувшись, перевалился через стену. В руках у меня остался валенок. А во взворошенной кромке крыши, искрясь, заскакали оранжевые языки пламени. Отшвырнув валенок, я бросился к фургону, растолкал Серегу и Акимку и помчался к дому. Колотил в дверь кулаками и коленками, кричал:

— Вставайте!..

Вместо двери распахнулось окно, и Максим Петрович спокойно попросил:

—Роман, сбрось цепку. Нас вроде заперли.

Цепка оказалась не только накинутой, но и прикрученной проволокой. Пока я откручивал ее, Максим Петрович выбрался в окно, а во двор с бранью и с испуганными криками сбегались люди.

Наконец цепка сброшена. Распахнув дверь, я крикнул в сени:

—Выходите! Горим!..— и побежал.

Весь двор в багровых отсветах. Полуодетые мужики и бабы мечутся, ахают, бранятся. А Серега с Акимкой — на крыше среди искрящегося дыма и языков пламени. С ними высокий длиннорукий дядька. Они, взмахивая чем-то широким, накрывают косяки пламени и притаптывают их ногами. Дядька густым, перекатывающимся басом выкрикивает:

—Воды надо, воды!

—А ну-ка, сынок,— тихо сказал дедушка и подхватил меня под локти.— Ну-ка, мне на плечо да живо на крышу. Я воду тебе подавать буду.

Воды потребовалось немного. Мне даже не верилось, что пожар уже затушен и дедушка кричит из темноты:

—Роман, чего же ты? Спускайся!

Я бы и рад спуститься, да чуть шевельнусь — в плече такая боль, хоть кричи...

—Ты ай повредился? — тревожно спрашивает он. Кое-как сползаю с крыши ему на руки, а он словно чувствует, что мне не по себе, спрашивает:

Какая с тобой беда?

Да ничего, пройдет. Ударил он меня чем-то...

Кто?

Да тот, что поджигал...

При трех каганцах Максим Петрович осматривает мое плечо, заливает йодом и приказывает:

—В случае сильной боли кричи. Кричать стесняешься — зубами скрипи. А страшного ничего нет. Вскользь удар-то пришелся, кожицу содрал. Ничего, заживет.

Тетка Пелагея рвала простыню на ленты, вешала их через плечо Максиму Петровичу, растерянно бормотала:

—Беда-то какая! Беда-то!..

В дверь заглянула курносая девушка, швырнула через порог валенок, протараторила:

—Должно, кто-сь на пожаре потерял. Отдайте.

—Отдадим,—откликнулся Максим Петрович, перевязывая мне плечо.

Не слыша боли, я смотрю на валенок. Серый, осоюженный по носку и заднику желтой кожей, он валялся на полу, а у меня было такое ощущение, будто я держу его в руках и в нем дергается, ворочается нога поджигателя. Говорю Максиму Петровичу, чей это валенок. Он смотрит на меня и с усмешкой отвечает:

—Ну что ж, разберемся. Не найдется хозяин, твоя правда. А сейчас давай-ка, Ромашка, спать. Даша, ну-ка, дочка, сообрази, где нам его уложить.

Дашутка словно и не ложилась. Такая же, как и утром, ладная, гибкая, с аккуратно заплетенной косой, она встряхнула фартуком, торопливо ответила:

А я ему, дядя Максим, в чулане постелю. Ладно?

Ладно.

Что настелила мне Дашутка, не знаю, только я лег во что-то прохладное и мягкое. Сладостный покой охватил меня в одно мгновение.

29

В тишине будто издалека плывет, раскачиваясь, ласковая, баюкающая песня:

Как задумал комарик жениться На веселой вдове стрекозушке, Она ни прясть, ни ткать не умеет, Ни шить, ни мыть не горазда. Полетел комар с горя во лесочек, И сел он там на дубочек. Поднялась в лесу шуря-буря, Комарика с дуба сдуло. И упал комарик при дороге, Поломал горюн себе ноги...

Песня смолкала, расплываясь в тишине, а через минуту-другую начиналась снова. Но однажды допелась до «ни шить, ни мыть не горазда» и уплыла куда-то, пропала. За стеной послышались быстрые, легкие шаги, скрипнула дверь. Я почувствовал, что кто-то подходит к моей постели. Открыл глаза. В ногах, за кроватной спинкой, стояла Дашутка. Кончики платка под подбородком растянуты, губы поджаты, а глаза весело поблескивают.

—Это ты пела?

—Про комарика —я,—откликнулась она.—Это я Павлушку баюкала. "А ты проснулся или еще спать станешь?

—Проснулся,— ответил я, приподнимаясь с подушки.

—Ой, не вставай! — испуганно воскликнула она.— Дядя Максим велел не будить тебя, а как проснешься, чтобы не вставал. Вечером он фельдшера приведет, и будут тебе плечо лечить. Лежи, я сейчас кашу с блинцами из печи достану. Она рванулась от постели, но я задержал ее:

—А где Акимка?

—А на бахчу уехал. Все уехали. И дедушка и тетка Поля. Знаешь, какая у нас бахча! На ней, гляди, уж и дыни поспели.— Она вдруг сдернула с головы платок; скомкала его в руках и сдавленным голосом заявила: — А чего у нас тут шло!..

Я еще не успел спросить, что же тут шло, как Дашутка заговорила:

—Валенок-то опознали! Пришел отец Михаилы Иваныча, глянул и говорит: это Семки Турутушкина валенок. Дядя Максим с милиционером к Турутушкину кинулся. А его ни свет ни заря жигановский зять умчал. Мать-то Семкина уж выла, выла, все в ноги норовила кинуться. Боится, как бы Семку в кутузку не посадили. А где посадить, если его Долматов к себе в казаки увез? А тут еще беда. Все разошлись, разъехались, и, вот тебе, здравствуйте, почтарь телеграмму принес. Я было ее не брать, а он говорит: ты, девка, как хочешь, а телеграмму оставляю. Я сейчас...— Дашутка вынеслась из чулана, но тут же вернулась с телеграммой, сунула ее мне: — На, читай!

Осиповка. Пояркову Максиму Петровичу. Задержи Курбатовых. Скоро буду.

Ларин.

Я вскочил с постели, не чувствуя боли.

—Макарыч едет! Макарыч! — закричал я и выскочил из чулана в горницу.

Дашутка выставила на стол плошку с блинцами, миску с кашей, залитой молоком, ворчала:

—Ты вроде Акимки при радостях, как телок, сигаешь. Ешь-ка скорей да ложись, а то дядя Максим меня забранит.

Ел я, не чувствуя вкуса. Телеграмма была из Балакова, и я пpeдcfaвлял себе, как сейчас Макарыч сидит и беседует с бабаней, завидовал ей и жалел, что мы с дедушкой послушались Горкина и уехали из дому. Задержаться бы, и вместе б в Осиновку приехали.