Детство Ромашки

Там, за рыжим выгоном, иссеченным белыми тропинками, среди солнечного степного простора громоздилось серое трехэтажное здание, над которым возвышалась красная кирпичная труба с развевающимся султаном бурого дыма.

Прямиком по косогористому склону мы сбежали к реке и через мост поднялись на противоположный берег.

—Домой будем идти, коробок заберу. Страшусь, патроны отсыреют. Ишь,— Акимка вытащил из кармана конверт,— ажник мокрый. Дашутка с мамкой бранят. Ишь, ночи не сплю! Да ты меня казни, я все одно спать не стану. Вот я сейчас тебе покажу...— Он торопливо подсунул пальцы под клапан конверта, извлек несколько бумажек и протянул мне.— На вот, гляди, чего там писано.

Поярков, если не прекратишь разговоры про свою большевистскую революцию, раздавим, как зловредную гадину! — прочитал я и почувствовал, как по спине разлился холодок.

Вторая записка была на голубой бумажке и обведена черной каймой с крестами по углам:

С нами бог и крестная сила! Жди пулю в лоб и затылок, проклятый каторжник, посланец Вельзевула-антихриста!

Третья записка, тоже с черной каймой, но без крестов:

Поярков! Волю ты получил, а земля твоя на кладбище!

Четвертая была написана красивым кудрявым почерком и подписана словами: «Ваш искренний доброжелатель».

Глубокоуважаемый Максим Петрович!

Мне досконально известно, что над Вами и семейством Вашим готовится кровавая расправа. Будьте в осторожности. Душевно советую, если не навсегда, то временно покинуть Осиновку...

Акимка шел рядом со мной, глухо покрякивая и шмыгая носом. Возвращая ему записки, я спросил:

Где ты их взял?

А нам их чуть не каждую ночь подметывают. Либо за ставню окошка подоткнут, либо на жердину прицепят. У тятьки их много. А эти я в воскресенье ночью собрал. В субботу сходка была. Жиганов и все хозяева ветряных мельниц за размол плату сдвоили. То с пуда два фунта зерна брали, а тут сказали, по четыре, и вся недолга. Тятька сход собрал, а он помольные установил, какие были. Тогда мельники свои мельницы на замки, а тятька так примудрился, что они замки поснимали. А записки кто пишет — известно: Сагуянов, буржуйский прихвостка, да наш поп, благочинный батюшка Полянский.

Я удивился такой уверенности Акимки, а он продолжал:

Про Сагуянова только думается, а вот что поп, тут и на картах гадать не надо. От его записок кадилом пахнет.— Важно сунув руки в карманы, он минуты три шел молча, а потом строго спросил: — Чего же молчишь? Говори, что в Балакове творится? И на письмо мое не ответил. Хорошо, нам Михаил Иваныч рассказал, как там фронтовиков встретили. А то ни слуху ни духу, ровно вы там все дочиста поумирали.

Какой Михаил Иваныч? — удивился я.

Да Кожин. Его на фронте больно поранило, а потом он вылечился, большевиком стал и на войну не пошел. Собрал оружие всякое — и давай домой. Михаил Иваныча отец за ним в Балаково ездил, с парохода встречал. Письмо-то мое он вам завез... Ну, что все я да я говорю! — обиженно воскликнул Акимка и потребовал: — Рассказывай ты...

Но рассказывать уже было поздно. Мы подошли к мельнице. Обнесенная высоким забором, застроенная лабазами, она возвышалась над ними громадиной, рубленной из отесанных бревен, с редкими, запорошенными мучной пылью окнами. От нее шел мягкий шелестящий гул и глуховатый перестук.

—А глянь! — тревожно воскликнул Акимка и побежал в широко распахнутые ворота. Я поспешил за ним.

На балкончике, нависшем над входом в мельницу, на ступеньках крыльца роились мужики, бабы, а среди двора, опершись на лакированное крыло тарантаса, подбоченясь, стоял тонконогий высокий человек в незнакомом мне кургузом мундире с желтыми лампасами на штанах. Лицо у него в черной окладистой бороде, смуглое, скуластое. На козлах горбился широкоплечий рыжий бородач в серой полотняной рубахе и черной мохнатой шапке. Белоноздрый карий красавец конь стоял под расписной дугой как врытый.

—Опять прискакал! — на ходу обернулся и зло сказал Акимка.

Мы остановились возле колодезного сруба.

Кто такой? — спросил я, кивая на человека в странном мундире и картузе с малиновым околышем.

Да зять Жиганова,— ответил Акимка.— Жиганов — мельницы хозяин, а это его зять. Казак из Семиглавого Мара. Долматов ему фамилия.

Долматов, не меняя позы, насмешливо, с издевкой спрашивал:

—Примолкли? А дальше и глаза закроете. Мы вам в домотканые зады всыплем наших казачьих плетюгов, а мало будет — и царских шомполишек отведаете!

Из толпы кто-то, весело подсвистнув, выкрикнул:

Накрылись вы с царем на веки вечные!

Раскроемся,— сказал Долматов, приподнимая картуз над головой.— Россия без царя не стояла и стоять не будет. Мы, казаки, свое мнение единой душой сказали. Отрекся Николай — его дело. Но у него наследник, их высочество Алексей Николаевич. Если он по малым летам не воцарится, так у Николая братья имеются. Сами на престол не взойдут, мы их силком нашим казачьим войском на него посадим. Вот какое наше мнение. И вы тут со своими революциями не затевайтесь. Всех, от старых до малых, порубаем! Слыхали? И даю вам сроку неделю. Не почтете моих слов — наскочу со своей сотней и вон с Бугровки двор по двор начну плетей давать! — Он влез в тарантас, сел, закинув ногу на ногу и, рассмеявшись, спросил: — Что-то вашего главного баламутчика не видать?

Люди, стоявшие на балконе, зашумели, расступились, и у перил появился Максим Петрович. Я сразу узнал его. Он почти не изменился за этот год. Таким же ежиком пыжились серебристые Ot седины волосы над чистым широким лбом, так же сух и пронизывающ был его взгляд. Разве что брови залох-матились и посерели да усы стали толще, пушистее. На нем и рубаха была та же — темная, с вылинявшими до желтизны плечами. Наклонившись над перилами и вытирая паклей черные руки, он спокойно заговорил:

—Не к лицу вам, господин Долматов, пугать простой народ. Обижать, оскорблять и грозить... Баламутчик-то ведь вы. Вот приехали. А зачем? Вам царь нужен? Так умудритесь, верните его на престол Российской империи. Хотя, скажу я вам, затея напрасная. Мертвых с погоста не носят. Езжайте-ка вы домой, а то проездите по Осиновке, а революция на ваши вольные земли казачьи и припожалует. А за тестя своего не беспокойтесь, мы с ним и без вас столкуемся.

Долматов привстал было с сиденья, но кто-то из толпы метнул осколок кирпича и угодил коню по ляжке. Тот затанцевал в оглоблях, вздыбился и рванул в ворота. Вслед тарантасу засвистели, закричали, заулюлюкали. А Акимка, подняв руку к балкону, замахал картузом, закричал:

—Тятька, тятьк!..

27

—Ромашка! — воскликнул Максим Петрович и, отшвырнув паклю, сбежал с балкона, схватил меня за плечи.— Как ты тут оказался? Да что ты! И Наумыч приехал? Ну, разодолжили! Аким, разыщи Куприяныча, скажи, что я домой ушел.

Максим Петрович расспрашивал меня про бабаню, Ибра-гимыча, Пал Палыча, а слушая, нетерпеливо, по-Акимкиному, перебирал плечами и приговаривал:

—Славно, славно!..

Когда я сказал, что мы с дедушкой в Осиновке проездом, повидаемся и тронемся в Семиглавый Map, он спросил:

—Это зачем же? — И его мохнатые брови насупились.

—За горкинскими нетелями,— ответил я.— Купил Горкин их у какого-то Овчинникова целое стадо, а дедушка подрядился перегнать его до Волги, до слободы Покровской. Дедушка поначалу не хотел ехать, а тут Ибрагимыч привез письмо от-Царь-Вали, и в нем наказ, чтобы в Семиглавый непременно ехали. Там дядя Сеня Сержанин, и с ним надо повидаться.

Всему этому Максим Петрович несказанно удивился. Вернулся Акимка, и мы пошли домой.

По дороге Максим Петрович расспрашивал про Балаково, рассказывал, что он знал о балаковских делах и людях;

—Александра Григорьича я знаю. А вот про какого-то Чапаева Григория наслышаны мы тут. Не знаешь ли его? Знаешь? Славно!.. А Зискинд, значит, в Балакове всей жизнью заворачивает?

Я рассказал, как перед отъездом Горкин вызвал Зискинда, чтобы заверить доверенность дедушке на получение нетелей. Максим Петрович рассмеялся: