Детство Ромашки

Сматывая вожжи, он полушепотом бросал:

—Радость у него. Мальцев хутор купил. Псе как есть. Постройки, скот, сад, земля. Псе! Потом пил и пил, прямо из бутылка. Шумел, драться лез. Ему Мальцев щека корябал. А ты чего рано вставал?

Рассказываю ему, что мы еще и не ложились.

—Григорий Ваныч тута! — обрадованно воскликнул он.— Сапсем якшй! Беги зови его, деда зови.

Но Чапаев и дедушка уже спускались с крыльца. Махмут Ибрагимыч толкнул меня в плечо.

—Задержи их. К фургону подходить не надо. Горкин разбудим, шуметь станет, шайтан его бери.

Я остановил дедушку с Григорием Ивановичем посреди двора, и мы уселись на бревне у дома.

Ибрагимыч привязал лошадей под навесом сарая, осторожно нагреб из фургона травы, бросил им под морды и, на ходу доставая из шапки что-то завернутое в пестрый плато-чек, направился к нам. Поравнявшись с крыльцом, махнул рукой.

—Айда лучше в горница!

Здесь он выпутал из платка косо склеенный конверт и протянул дедушке.

—Верный человек его из Саратова привозил. Тебя, Наумыч, искал, напал на меня. С парохода слезал, я сразу ему на глаза попадался. Вчера бы отдавать тебе надо, ну, Горкин, шайтан, как смола пристала: вези его к Мальцеву на хутор. Читай, пожалуйста. Захаровна писал.

Пока дедушка разыскивал очки, я вскрыл конверт. На тетрадочных листках, кривясь то вправо, то влево, сплошняком, без разрывов тянулись буквы. Первое слово я не прочитал, а угадал: «Здравствуйте». А дальше никак не мог сложить буквы в слое а.

Дедушка, отыскав очки, взял у меня листок, подержал перед глазами и растерянно пробормотал:

—Чего же это такое? Не прочитаю.

—А ну, я! — потянулся к листкам Григорий Иванович. Он положил перед собой письмо, насупил брови и долго приглядывался к строчкам, водя по ним пальцем. Усмехнулся: — Прямо загадка, а не письмо. Может, она нарочно так написала? Ну-ка, Ромашка, садись рядом. Вдвоем-то, может, осилим мы ее писание.

Осилили.

Здравствуйте все, все! Пишу вам из Саратова. Зискин-довы комитетчики братья Ергуновы да милиционер Лушонков в целости доставили меня в Вольск. Три дня в арестантке манежили, следствие вели да всякие допросы: откуда да с чем в Балакове появилась, к чему да почему лодку угнала. Лодку, говорю, угнала, а зачем приехала — никому дела нет, человек я свободный. Указала, где лодку искать. Ну, поплыли в устье Иргиза, нашли. Протокол составили, вроде я воровка, подписку взяли, чтобы не выезжала из Вольска. Да не больно-то я глупая. Шаль свою цветистую продала, на извозчика— и в Саратов. Живу у Надежды Александровны, поклон она вам шлет. А вчера зашел к нам из горкинского магазина приказчик и рассказал: вроде Горкин в Балакове сговорил тебя, Наумыч, в Семиглавый Map за скотиной ехать. Я вот пишу, а Надежда Александровна мне и подсказывает, чтобы ты обязательно ехал. В Семиглавом-то Семен Ильич. Наши люди с ним связи потеряли, а знать, как он там проживает, позарез надо. Фамилия у него иная. Климов он теперь. А искать его надо на конноприемном пункте уральского военного ведомства. Он на нем главный командир. Поклон вам до земли, а я, где б ни была, переломлюсь, но в Балаково при-еду. До скорого свиданья! Захаровна.

— Раз такое дело, надо скорее ехать,— сказал дедушка, забирая письмо.

Григорий Иванович, дедушка и Ибрагимыч заговорили о поездке. А я словно удалился от них. Мне все не верилось, что в Семиглавом Семен Ильич. «Как он туда попал? Почему у него стала фамилия Климов, а не Сержанин?» Все понималось не так, как год назад. Дядя Сеня уехал на фронт, а очутился в Семиглавом Маре. Трудно было в это поверить.

20

В поездку в Семиглавый Map мы собрались быстро. И уехали бы, да Горкин перепил по случаю покупки маль-цевского хутора так, что у него на нет перехватило горло, а в руках была такая дрожь, что он не только не мог написать письма, но и расписаться.

Махмут Ибрагимыч раздобыл огуречного рассола, отпаивал Горкина, затопил баню, парил его так, что выволакивал в предбанник замертво и, обливая колодезной водой, бранился:

—Каленый, шайтан! Околеешь — не жалко. Досадно, что наше дело станет.

После бани Горкин проспал часов пять, а проснувшись, послал Ибрагимыча за Зискиндом.

Пока Махмут ездил, он кое-как оделся и, хватаясь то за спинку дивана, то за край стола, опираясь на дверные косяки, выбрался на крыльцо. Долго приноравливался опуститься на ступеньку, но не смог, валился. Опершись спиной в косяк и заметив меня, махнул рукой:

—Иди-ка! Я подошел.

—Пр-ративность какая...— почти безголосо пробормотал' он и задышал, расправляя грудь. Раздышавшись, сипло сказал: — Ты спрячься. Зискинд увидит — вцепится. Ума мало, а фанаберии в баржу не уместишь. Ивановне вели самовар поставить, а Наумыча ко мне пришли.

Передав бабане и дедушке, чего хочет от них Горкин, я и не подумал прятаться от Зискинда. Раз его не испугались бабаня с дедушкой, то и мне его нечего страшиться. А если

вцепится, как сказал хозяин, я знаю, что ему сказать. Нужных слов пока еще не было, но я знал, что найду их, и сел на самое видное место в горнице, на подоконник раскрытого окна.

Отсюда мне виден весь двор, а крыльцо и Горкин, сидящий на ступеньке, так близко, что я слышу, как он что-то бормочет, обшаривая карманы пиджака.

Под сараем возле лошадей — Серега. Дедушка берет его в Семиглавый Map. Если придется гнать нетелей, еще человека два искать надо: с трехсотголовым стадом работы немало.

Серега с первого же часа прилип к лошадям. Саврасого мерина почему-то назвал Пронькой, а кобылу — Буркой. Весь день он около лошадей, чистит их то и дело, растеребливает хвосты, гривы и разговаривает, как с людьми.

Вот и сейчас стоит у кормушки и, взбивая в ней сено, с укоризной выговаривает Проньке:

—Нет в тебе никакой совести! И не води, не води ушами, овса не будет. Лопай сено!

Пал Палыч купил Сереге брезентовые сапоги, штаны из синей вигони. Хотел купить еще и картузишко, но денег не хватило, а попросить у кого-нибудь взаймы Серега не дозволил. Бабаня отдала ему поношенный Макарычев картуз с лаковым козырьком. И сейчас этот козырек то блеснет на нем, то померкнет.

Бурка вдруг звонко взвизгнула, и Серега, подскочив к ней, крикнул так, что Горкин вздрогнул:

Пронька, жадюга!

Чего там? — спросил дедушка, выходя на крыльцо.

Да Пронька Бурку кусает! — откликнулся Серега.

Что за парень? — спросил Горкин.

Как сказать, Митрий Федорыч... Кинула жизнь в Ба-лаково да вот ко мне притулила. Беру его с собой в Семиглавый.

Садись-ка вот,— дотронулся Горкин до ступеньки, указывая место рядом с собою. Когда дедушка сел, пожаловался: — Перепил я, все нутро в огне. Со всеми пил. Помню только, что с коньяка начали, а что потом пил, хоть стреляй, не скажу.

—Что ж, дело, должно, требовало,— сказал дедушка.

—Какое там дело!—отмахнулся Горкин.— Гордость захлестнула. Решил: куплю хутор и сразу во всех званиях окажусь,— купец, пароходчик и помещик. А Мальцев — такое ухо, чтоб ему подавиться!—дразнит: не купишь, кишка тонка — и ломит, подлец, чистым золотом или акциями иностранных компаний. Ну и вывалил я ему двадцать пять тысяч золотыми.

Этак-то, Митрий Федорыч, капиталец раструсить живо можно,— заметил дедушка.

Дураку можно, а я не лыком шит, не без башки,— опять со злом откликнулся Горкин.— Мальцев, видно, так же думает, как ты сейчас. А я в теперешней неразберихе, что революцией называется, два миллиона наобум кидаю. Другие денежки в кубышки да в ведрушки, а я на дела.

Дедушка набил трубку, закурил.

Чего молчишь?

Да так, Митрий Федорыч, задумался малость,— ответил дедушка.

Горкин рассмеялся, а затем передразнил:

—«Задумался ма-алость»!.. Бросай голову ломать, Нау-мыч. Нехай она у таких, как я, по швам трещит, а ты был, есть и останешься человеком.