Детство Ромашки

—Богом там тебе! — пренебрежительно отмахнулся Григорий Иванович.— Говорить собаки не умеют, а то бы они доказали, из чего ты слеплен. А я человек. Сказал, хватит, и баста! Полковник, конечно, кричать на меня: «Посажу, засажу, расстреляю!» Да время не то. Перекричал я его. У него на плечах золото, на груди крестов с медалями фунтов пять, шинель не шинель, шапка не шапка. Отец —губернатор, именья и в Тамбовской, и в Самарской губерниях, а у меня только и добра, что на свете живу. Отец на чужих хоромах дюжину топоров исколотил. Руки — грабли, спина — горбом. В доме ни ночью, ни днем ни за что не зацепишься. А ты воюй. Геройствуй под немецкими снарядами. Раньше хоть за царя с отечеством. Ни на какой ляд мне ни царь, ни отечество, да ладно, воевал. А теперь за чего? За свободу? За временное правительство? А где она, свобода? А временная власть? Какой нечистый ее поставил?

— Бают, в ней ой и тузы! — подал голос моложавый щуп-ленький мужичок в сизом татарском азяме.

Тузы, да не козырные,— откликнулся Чапаев.

Ой, Григорий Иванович, тебя бы во власть поставить, дело бы было! — насмешливо покачивая окладистой бородой, протянул приземистый, клещеногий мужик.

Вот бы ты тогда крылья-то опустил! — зло бросил Чапаев.

Засмеялись так, что полок загудел.

Что еще сказал Григорий Иванович, я не расслышал, только приземистый мужик неловко затоптался и, отвернувшись, сплюнул.

Заложив под шинелью руки за спину, Чапаев прошелся вдоль ряда мужиков, весело играя желтоватыми белками глаз. Когда смех схлынул, он приподнял картуз и, загребая пятерней волосы со лба, произнес:

—Хватит, чай. Я покалякал, вы послушали, а уж думайте дома.

Обходя полок, Григорий Иванович захватил меня рукой.

—Пойдем-ка.

С десяток шагов прошел молча, а затем тихо заговорил:

—Данил Наумыч приедет — скажи: повидаться мне с ним надо. Соображаешь?

Не успел я ответить, как кто-то окликнул Чапаева. Он резко повернулся и пошел опять к мужикам. Я зашагал искать Лукерью Домушкину. Нашел быстро.

—Деньги-то у тебя какие? — недовольно спросила она, обмахивая фартуком изрытое оспинами лицо.

Я показал ей двугривенный и заявил, что больше гривенника за квашонку не заплачу.

—А мне больше и не надо,—ответила она, вынимая из плетушки бадейку, прикрытую лопушком.

Приняв двугривенный, она близко поднесла его к глазам, рассмотрела и, опуская в засаленную сумку, повешенную поверх фартука, закивала куда-то в сторону и вперед:

—Я не как энти псовки. Я и на царские бумажки продаю. Знамо, дорожусь, за бадейку-то полтину беру. Сдачи не даю. Пришел с бумажной рублевкой — бери две бадейки. Не я его, царя-то, ссаживала, не мне и за поруху торговую отвечать. Выдумали революцию какую-то, чтоб их громом поубивало! — Отыскав в сумке гривенник, Лукерья протянула мне, спросила: — Ивановна-то ай захворала, что ты на базаре очутился? — И вдруг, вытянув шею, подалась вперед, с укоризной крикнула: — Дашка, ты совесть-то ай в Волгу закинула?!

Я обернулся. В противоположном ряду перед розовощекой торговкой, восседавшей на табуретке, стоял знакомый мне босяк, работавший иногда грузчиком на горкинской ссыпке. Длинный, худой. Штаны на нем висели на веревочных помочах. Рубаха из заплатанной мешковины. Он встряхивал перед торговкой трехрублевой ассигнацией и сиплым, застуженным голосом тянул:

—Деньги же это... Я за них сажень дров переколол. Торговка невозмутимо глядела мимо него и кидала в рот

семечки.

Да будь ты человеком! — клонился он к ней.— Рубец у тебя — пятиалтынный порцион. Так ай не так?

Ну так. Ну что?!—сверкнула торговка глазами, рывком смахивая с губ подсолнечную шелуху.

Бери рублевку заместо пятиалтынного. Не ел я. Со вчерашнего дня не ел. Ай ты не человек?

И когда ты, нечистый дух, от меня отстанешь?! — вскочила торговка.— Тебе базар, что ли, мал? Сгинь с глаз моих!

Я, тетка, не бес, не сгину,— глухо произнес грузчик, выпрямляясь и покачивая локтями.— Тут базар. Ты торгуешь, я покупаю.

А я вот не желаю тебе продавать! Не желаю! Другому даром отдам, а тебе вот — дулю!

—Дашка! — предупреждающе крикнула Лукерья.

—Чего — Дашка?! — подбоченясь, завизжала та, бледнея от злости.— Жалостливая какая выискалась! Уж если тебя совесть зазрила, разменяла бы ему трешницу на серебряные рублики!

—Нет, ты постой! — топтался, раскачиваясь, возле Дашки грузчик.— Это ты почему мне дулю сунула?

—А потому как свобода теперь!

Сво-бо-ода?! — угрожающе протянул грузчик, вжимая голову в плечи.— А равенство с братством куда запихала?

А вот сюда! — хлопнула Дарья по кожаной сумке, болтавшейся у нее на локте.

Грузчик качнулся и поддел ногой корчагу. Подскочив, она пролетела мимо опешившей Дарьи и, ударившись о землю, с треском развалилась. Куча горячего рубца запаровала синим дымком.

Дарья, заверещав, кинулась на грузчика, но он отшвырнул ее так, что она шлепнулась широким задом в одну из половинок корчаги.

На грузчика со всех сторон налетели торговки. Истошно выкрикивая, они били его кулаками, пучками веревок. Толстая, словно надутая, баба сновала вокруг сроившейся толпы и все замахивалась и замахивалась коромыслом. Я подскочил и выдернул у нее коромысло. Она глянула на меня и, приподняв сальные руки к щекастому лицу, попятилась. Отшвырнув коромысло, я вернулся к Лукерье, взял бадейку с квашонкой и принялся вставлять ее в сумочку.

К верещащему рою торговок бежали мужики, ребятишки. Какой-то дядька в рыжем чапане с обтрепанными полами, но без рубахи, всклокоченный и чумазый, вскочил на полок и высоким скрипучим голосом заорал:

—Круши, Тимоша! В подбрудок ей, в подбрудок! У-ух, ты! — И он прыгнул с полка.

Но тут же на его месте оказался Григорий Иванович. Заложив в рот два пальца, он оглушительно свистнул, а затем, приседая от напряжения, крикнул:

—Раз-зой-дись!

Торговки с тревожным шумом разбежались, и сразу же наступила такая тишина, будто все онемели.

—Э-эх вы, кровососки! — с отвращением, сквозь зубы произнес Григорий Иванович и, махнув рукой, спрыгнул с полка.

На месте свалки, схватившись за голову, сидел избитый босяк. Рубахи на нем не было. Он трясся, рыдал и бранился:

—Псы, подлые псы! Голодный, а вы!..

Я высвободил бадейку из сумочки, решительно подошел к нему.

—На, дядя, ешь квашонку, пожалуйста! Дрожащими руками он принял бадейку и припал к ней. Домой я вернулся без квашонки.

Выслушав меня, бабаня улыбнулась и как бы между прочим заметила:

—Делов-то! Не на дурное потратился. Блины и так хорошо съедятся.

10

Блины ели с сотовым медом. Дедушка из Иргизовки привез. И теперь рассказывал, как работал там да что повидал.

—Пятеро нас, балаковских, извозничало. Доски мы от реки на торговый склад лесоторговца Лиманова вывозили. В Иргизовке революция на нашу не похожа. Власть там называется Советом рабочих и крестьянских депутатов, а главным в нем безрукий солдат. По его распоряжению люди по, богатым дворам прошли и все имущество на учет взяли, а от хозяев—расписку: береги, не продавай и не отдавай. У Лима-нова тоже все переписали. Только успел он с нами рассчитаться, как люди для описи явились. Ну, переписывают там, а мы на улицу вышли, соображаем, ехать домой в ночь или заночевать. Порешили: заночуем. Пришли на постоялый двор. Гляжу, Никанор Лушонков из фургона лошадей выпрягает. «Как ты, Игнатьич, тут оказался? — спрашиваю.— Кто же склады на Волге охраняет?» Жаловаться на коменданта стал, ругать его всячески, а под конец сказал, что вслед за нами расчет потребовал. А ночью и вспыхни в Иргизовке пожар. Да ведь какой! Две улицы кряду заполыхали. Тут уж не заливать, а впору как-нибудь пожитки да людей со скотиной спасти. Кинулись мы людям на помощь. И Лушонков тоже свою пару запряг. В пожарище-то не сунешься, а оттуда, куда он вот-вот дойдет, вывозим в безопасное место детишек да имущество. Я это одной старушке с внучкой помогаю добришко на подводу грузить. Огненные головешки уж через двор летят. И слышу: по соседству во дворе баба криком кричит, упрашивает сундук ее вывезти. Замолчала — Никаноров голос раздался. «Вывезу, вывезу, голубушка. Только вот этот тулуп с валенками мои будут». Чего тут со мной сотворилось — не расскажу. Перемахнул я через плетень, взял его за грудки. Убил бы, если б не опомнился...