Детство Ромашки

Я слушаю дедушку не перебивая и любуюсь им. Любуюсь не как прежде, не умной степенностью его речи, не покатыми широкими плечами и высокой грудью, налитой несокрушимой силой, не красотой его роскошной бороды и мягкостью всегда задумчивых серых глаз, а задушевностью его рассказа.

Намазывая блин медом, он продолжал:

—Больше семидесяти дворов в ту ночь выгорело, и все-то один к одному самые что ни на есть бедные дворы. А иргизов-ский председатель Совета в чем был, в том и выскочил. С его избы пожар начался. Вон ведь беда-то какая!

—Хватит, Наумыч, душу надрывать,— сердито прервала его бабаня и, толкнув раму, распахнула окно.

В горницу впорхнуло несколько лепестков с отцветающих груш. Один запутался в дедушкиной бороде. Выпутав его и положив на край тарелки, дедушка сказал:

К хорошим вестям, должно...

Вон они, вести-то, летят...— подпирая рамы чурочками, откликнулась бабаня.

Я глянул в окошко.

От базара через улицу мчался Серега. Одна нога в лапте, другой лапоть с онучей в руке держит. Выскочив во двор, я рванул калитку.

Д-д-дома? — едва выговорил запыхавшийся Серега, останавливаясь передо мной.— Д-дед Данила д-дома?

Дома.

Он скользнул мимо меня и, как на крыльях, взлетел на крыльцо.

Я ринулся за ним.

Серега стоял у стола и, кособочась, что-то доставал из-за пазухи.

—Сейчас, сейчас! — говорил он, обтирая лоб рукавом.— Вот!—и положил перед дедушкой два мятых листка бумаги.— На одной Захаровна написала, а на другой — Пал Палыч.— Запустив в карман руку, он выложил на стол связку ключей.

Дедушка недоуменно глядел то на Сергея, то на ключи. А бабаня подошла к столу и кивнула на бумажки.

—Гляди, Ромашка, чего в них писано.

Захаровну увезли,— сообщал Пал Палыч.— Полагаю, на пристань. По сведениям, сверху ожидается пароход. Бегу к Чапаеву и Махмуту. Сергей вам все расскажет.

Вторая записка была написана кривыми и почему-то только заглавными буквами:

Моим кулем не дорожитесь. Чего в нем есть, распихайте по добрым людям. До свидания.

Сама писала,—ткнул пальцем в бумажку Серега.—Они в двери ломятся, а она села и пишет. Написала, мне сунула, приказала вам отнести.

Ну-ка сядь да расскажи по порядку,— сказал дедушка, пододвигая Сереге табуретку,

Серега растерянно оглядел всех нас по очереди и сбивчиво заговорил:

Мы с ней горницу собирались белить. Мел развели. Я же у нее больше недели живу. Изба-то вся как есть пропыленная. Я все Захаровну боялся. Силы у нее — ужасти. Шкаф вон какой, а она его враз и поднимет.

Знаем мы это,— сухо сказал дедушка.— Рассказывай, когда увезли, кто?

А только что. Утром к ней доктор примчал. Поговорил, поговорил мирно, а тут как начал кричать, как начал! «Ты «Правду» запрещенную привезла! Говори, откуда?» А Захаровна говорить не стала, взяла его под ребра и вынесла на улицу. Он ускакал, а она в ту пору ж села и на бумажке писать стала. «Собирайся,— говорит мне,— беги с запиской к Даниле Наумычу». Начал я лапти обувать, а тут как раз ввалились сразу четверо. У одного веревка, а Лушонков сын леворверт на Захаровну. Я испугался, а она смеется. Лушонков ей бумагу протягивает, а она ему говорит: «Знаю, чего в ней. Спрячь. И веревку уберите. А то разгневаюсь да и попробую на вас, сколь она крепка». И с теми словами шаль накинула, бекешку надела — и к двери. Велела мне все запереть, а ключи вам доставить. Выходит она на парадное, а там уже тарантас вон какой широкий. Она в него, Лушонков с ней рядом брякнулся, а мужики на крылья встали и помчали. Я бежать, а на мне один лапоть, другой надевать некогда. Побежал, да глядь, не к вам бегу, а домой, к Пал Палычу. Сказываю ему, а он кричит: «Молчи!» — и враз тоже записку пишет и к вам гонит...

Та-а-ак,— приподнимаясь и расправляя плечи, произнес дедушка и постучал пальцем по кружку со стопкой блинов.— Ивановна, увяжи-ка их в рушник1, что ли. А ты, Роман, с ними на Волгу, на пристань. Захаровне передай.

На пустыре за Балаковом меня нагнал Махмут Ибрагимыч.

—Садись, Ромашка!

Я грудью бросился в пролетку, и он погнал рысака.

Волга слепяще играла на солнце. Чайки кружились в тихой и чистой голубизне; сверху, словно с пологого косогора, крытого серо-синим атласом, спускался пароход.

—«Святитель Николай» компании «Меркурий»!—выкрикнул Ибрагимыч, подхлестывая рысака.

1 Рушник — полотенце.

В проходе пристани, на ее палубных крыльях — народ. С пролетки я сразу же увидел Царь-Валю. Она стояла возле щита с баграми и пожарными топорами в нижнехМ ярусе пристани. Яркая шаль на плечах, а в темных волосах, собранных в узел, ее узорный гребень со сверкающими глазками.

Расталкиваю людей плечами, локтями, лезу. Меня колотят в загорбок, ругают. Но вот кто-то цепко берет за локоть и выхватывает из толпы. Узнаю сразу: Григорий Иванович. Дышит он тяжело, с гулким выхрипом, выцветшая гимнастерка то натягивается, то опускается и поморщивается на его мускулистой груди.

—Чего это у тебя? — показывает он глазами на узелок.

—Блины... Захаровне... бабаня...— запаленно отвечаю я.

—Давай чуток отдышимся.— И Григорий Иванович облокачивается на перила.— Не выручим мы ее,— произносит он с досадой и ударяет кулаком по перилам. Покосив глазами в одну, в другую сторону, шепчет: — Ромка, ну-ка, змеей к ней! Скажи, пусть с парохода в Волгу прыгает у косы. Я там с лодкой буду.

Царь-Валя стоит возле пожарного щита, заложив за спину руки. Перед ней пустое пространство, выгороженное цепью. За цепью на бухте каната с ружьем между колен сидит человек в сизой куртке с карманами на груди. Из-под картуза у него — рыжий чуб. К нему вдоль перил шмыгнул Никанор Лушонков. Потянувшись к рыжечубому, он что-то сказал. Тот отмахнулся, а затем быстро встал и бросил за борт окурок. И у того и у другого были одинаково втянутые губы и низкие придавленные лбы. Догадался: «Старый и молодой Лу-шонковы, отец с сыном».

Что ж это ты делаешь? Мне умирать — в Вольском быть, а билета нету.

Сказал тебе, достану — и достану,— откликнулся молодой Лушонков.

Вот в это мгновение я и перемахнул через цепь к Царь-Вале.

—Куда?! — рванулся за мной молодой Лушонков, намереваясь схватить за подол рубахи.

Я увернулся, оттолкнул его руку и крикнул:

—Не трожь!

Испуг и недоумение сковали его, а я сунул Царь-Вале узелок, перешептав, что приказал Григорий Иванович.

Лушонков пришел в себя и принялся отталкивать меня. Я сколько мог сопротивлялся. К цепи сбегался народ.

Царь-Валя, присев на корточки, развязывала в подоле узелок с блинами, смеясь, кивала Лушонкову:

—Храбер на малого налетать. Иди со мной блины есть! — А мне крикнула: — Спасибо, Ромаша! Бабане поклон. А Иваныч пусть со своей затеей не связывается.

—Отдал и иди! — вытаращил на меня глаза Лушонков.

Но я не уходил. Ждал, когда Царь-Валя поест блины. Стоял и спокойно рассматривал Лушонкова. У него подергивались щека и веко. Изредка он обмеривал меня грозным взглядом. А мне было смешно. Такой здоровенный, а как связанный.

Пароход дал привальный гудок, и народ хлынул на причальную сторону пристани. Балаковская сторона опустела. На палубном открылье остались мы с Лушонковым, да далеко от нас, опершись на балясину пристанской решетки, стоял Григорий Иванович.

Передавая мне рушник из-под блинов, Царь-Валя кивнула на Григория Ивановича, тихо сказала:

—Обо мне пусть не беспокоится, а вестей ждет... В эту минуту с верхнего яруса пристани крикнули:

—Лушонков! Поднимай ее наверх. Мы тут подмостья положим.

—Следуй! — качнул Лушонков винтовкой. Царь-Валя подтянула шаль на голову, замахнула конец

вокруг шеи и рассмеялась:

—Почету-то! Прямо на капитанский мостик взойду.

Я побежал к выходу с пристани. По подмостью густо шли приехавшие. Пестрота одежд, лиц кружила голову. Григорий Иванович, стоявший возле меня, вдруг метнулся в движущийся по проходу поток людей и ухватил за плечи невысокого теМно-усого солдата. Тот, изумившись, обнял Чапаева, и они оба вывалились из толпы.