Страница 3 из 13
Через месяц у меня началась жуткая депрессия. Я не хотела выходить из дома, вечно плакала, стала какой-то заторможенной. Ходить в школу я наотрез отказалась, и мама тут же организовала мне обучение на дому. Хотя я не понимала, зачем вообще учиться, если не смогу рисовать. Зачем вообще жить, если не могу рисовать. Кем я буду, если не художником? Кем? Разве в жизни художника есть другой мир?
Я запиралась в своей комнате и часами смотрела в окно. Осень выдалась дождливой. Мокрая пелена сглаживала тени и пахла небом. Я смотрела на дождь и плакала. Мы плакали с дождём вместе. У дождя вообще нет цвета, он прозрачный. Ему еще грустнее, чем мне. В жизни, как под дождем: наступает момент, когда уже просто все равно. Я чувствовала себя какой-то пустой и серой, казалась себе почти мёртвой.
И тут моя прабабушка решила устроить шокотерапию. Баба Нюра целых тридцать лет была председателем колхоза, и в свои девяносто лет была в здравом рассудке и трезвой памяти, занималась цигуном в городском парке и проводила одиночные пикеты каждый раз, когда застройщики собирались вырубить в нём деревья. Так что пока бабуля жива, парку быть.
В один такой дождливый день баба Нюра вызвала мою маму и свою дочь, то есть мою бабушку на женсовет. На повестке дня было моё серовидение.
– Да на ней лица нет, – начала причитать прабабка, как только мы перешагнули порог её саманного домика. – Лиса, девочка моя, садись, покушай вареники с «вышней» и клубникой. Ты же их любишь! Господи, вы дитя там что, голодом морите? Ишь она, как исхудала. Кушай, звёздочка моя, я специально для тебя заморозила эту фрукту.
Я молчала, а прабабушка суетливо накладывала вареники мне в тарелку и приговаривала:
– Ты кушай, кушай и слушай, что бабуля тебе расскажет.
– Мама, может не надо? – попыталась остановить ее дочь. – Василисе и так тяжело.
– Бабушка, ну правда, мы ведь и сами это узнали при других обстоятельствах, – встряла моя мама.
Мне вдруг стало любопытно. Что такое скрывала моя семья? Может, у нас какое-то генетическое заболевание, и все в пятнадцать лет теряют цвет, а потом он возвращается, но для этого, наверное, нужно что-то сделать из ряда вон выходящее: например, залезть на Джомолунгму или выпить кровь чёрного петуха.
– Цыц, я вам сказала! А ты кушай, – кивнула мне баба Нюра. – Так вот. В нашей семье есть очень интересная история.
– Она не интересная, она проблемная, – снова встряла моя мама.
Но прабабка и ухом не повела, продолжила:
– Лет эдак семьдесят назад я встретила знахаря. Он был красив, как греческий бог, и умён, как Платон. Влюбилась в него без памяти. Готова была ехать за ним хоть на край света. Но когда он привез меня в свой заброшенный лес на краю болота, я была так разочарована, что хватило моей любви ровно на три дня. Уезжать оттуда он не хотел, хоть и любил меня безумно. Я по наивности своей думала, что если уеду, то он тоже не выдержит и приедет сюда, в колхоз. Перед моим отъездом он лишь сказал мне, что если я уеду с того места, в моем роду девочкам счастье тяжело будет доставаться. И счастливы они будут лишь в тринадцатый раз.
– Ба, и ты поверила в эту сказку? Он же просто хотел тебя удержать, – с набитым ртом пробубнила я.
– Конечно, не поверила. Вот, как и ты сейчас. Вернулась в колхоз, а он мне снился и снился каждую ночь, хотя так и не приехал. Тогда я вышла замуж за бригадира, чтобы избавится от этой напасти, – хорошего доброго человека. Но твой прадедушка умер сразу, как только я родила дочь.
– Это ведь был несчастный случай. Ты ведь не испугалась? Не стала искать своего тринадцатого мужчину?
– Нет, я не стала. Но не хотела, чтобы все женщины в нашем роду стали вдовами, поэтому своей дочери я рассказала эту историю ещё в младшей школе.
– Ба, дед у тебя что, тринадцатый? – с недоумением спросила я свою бабулю.
– Да, Ваня тринадцатый, – кивнула бабушка, пряча взгляд.
– Постой-постой. Бабуль, ты в восемнадцать лет вышла замуж, только не говори, что до этого возраста у тебя были отношения с тринадцатью парнями? – удивилась я.
Не знала краснеть или провалиться сквозь стул. Неужели я должна узнать сейчас все любовные истории моих предков? Кошмар какой-то.
– Мамочка, а ты ведь вышла замуж в двадцать. А папа знает, что у тебя до него было двенадцать мужчин? – спросила я, а в голове мелькнула страшная мысль: он точно мой папа? От таких откровений вдруг начало подташнивать.
– Мам, ну я говорила тебе, давай не будем ей про это рассказывать, – взмолилась бабушка. – Как я сейчас этому ребенку должна объяснить, как и что было?
– А что было-то, Клавдия, ради бога. В те-то времена! Лисса, твоя бабушка просто перецеловалась с двенадцатью парнями в старшей школе и потом встретила своего Ивана. И ничего у них до своих мужей не было ни с кем, а мать твоя – вообще хитрюга. Она влюбилась в твоего отца, но отказалась с ним встречаться, пока время не придет. Он тут пороги все отбил, пока твоя мамуля не решила сходить на танцы в военное училище и за один вечер не перецеловалась там с двенадцатью кавалерами.
Мама тоже прятала глаза, и потому я не верила, что все вот так было легко с этими поцелуями. Что-то было не так, но это решили опустить.
– Просто поцелуй и все? Двенадцать поцелуев? – не сдавалась я.
– Не все. В любом случае ты должна будешь испытать какое-то влечение к этому парню, – тихо произнесла мама.
– Мама, как ты узнала, что тринадцатый – это точно папа?
– Поцелуй тринадцатого совершенно отличается от остальных. Ты сама это поймешь.
– А если бы ты не поверила в это бред и поцеловала бы папу первым, вышла бы за него замуж, он бы умер после моего рождения?
– Я не хотела рисковать жизнью того, кого люблю, – мама подняла взгляд и пристально посмотрела мне в глаза.
Что-то из всего этого было правдой. Вареники в желудке взбунтовались и потребовали выхода. Стало тяжело дышать. Если я не поверю в это и захочу выйти замуж за первого, кого полюблю, он обязательно должен умереть? А если поверю, то должна буду измотать себе душу любовью целых двенадцать раз. Чёрт!
– Бабуля, ты хочешь сейчас мне сказать, что я двенадцать раз в своей жизни влюблюсь и расстанусь, то есть я должна буду пережить боль двенадцать раз такую же, как я испытала, когда думала, что Женька умрет?
– Ты целовалась с Женькой?
– Ну я нет. А вот он как-то поцеловал меня в подъезде.
– Тогда осталось всего одиннадцать.
Комок подкатил к горлу, я вскочила и выбежала на улицу под дождь. Закрыла глаза, чтобы не видеть этот серый мир и жадно хватала ртом воздух, слизывая дождинки с пересохших губ. Боже мой! Неужели это происходит со мной? Ну почему со мной? Двенадцать мужчин? Двенадцать любовей? Черт побери этого Женьку! Тогда я испытала настоящий шок от осознания того, что этот дурень исчезнет из моей жизни, при этом абсолютно не была в него влюблена. Я вообще не знала, что чувствую к нему, а что было бы, если бы любила? С ума бы сошла от безумной утраты. И такое пережить еще одиннадцать раз? Нет, не хочу умирать столько раз. Пусть лучше сразу меня убьют и закопают здесь в огороде у бабушки. Я не могу быть художником, любить и быть счастливой. Зачем мне вообще эта жизнь?
То, что я узнала, по задумке прабабки, должно было вызвать шок и
вернуть цветной взгляд на мир. Но мир показался мне настолько чёрным, а будущее – беспросветным, что я хотела лишь одного – закрыть глаза и не проснуться. Наверное, всё так и было бы, но что-то снова пошло не так. Под осенним дождём я промокла и жутко замерзла. Подхватила сначала простуду, потом ангину, а потом и воспаление лёгких. Тело пылало огнём, но даже в бреду, мир оставался серым. Даже сны стали сниться чёрно-белые. Несмотря на моё отчаянное желание раствориться в этом мире серых теней, я всё-таки выздоровела. И… стала рисовать. Нет, мой воспаленный мозг не прозрел, и антибиотики не вызвали желание жить. Это всё дед Ваня. Он явился ко мне в больницу с картиной. Это была репродукция на холсте Ван Гога «Телега с чёрным быком».