Искры

— Из которого люди уму-разуму набираются.

Он расхохотался. Необычайные сумасбродства шатахцев приписывали воде одного общеизвестного родника, находившегося на их родине. Мы подружились.

— Как ты попал сюда?

— Мой барин прежде проживал в Шатахе, когда переехал сюда, привез с собой и меня.

Я напомнил ему, что дрова разгорелись и время поставить кофейник на огонь.

Он положил по кирпичу по обеим сторонам огня, наполнил кофейник водой и поставил греть.

— Хороший человек твой барин? — спросил я его.

— Если бы был дурной, стал бы я жить у него? — удивился он моему вопросу. — Я б и у родного отца не остался, будь он дурным.

— Не притесняет тебя?

— Зачем притеснять? Славный он человек. Приготовлю поесть — поест, нет — слова не скажет. Вот и сейчас. Не понесу кофе — не рассердится.

— Но ведь ты не должен сердить его.

— Я понимаю. Всегда стараюсь не сердить. Все хозяйство у меня в руках. Деньги всегда на столе. Сколько захочу — могу взять. Никогда не спросит, куда девал деньги.

— Но ведь ты, конечно, не присвоишь его денег.

— Конечно, нет. Если он и не спросит, перед богом-то я ответчик!.. Когда он кашляет, сердце у меня горит, как в огне… Понять не могу, почему он так много кашляет.

При последних словах голос его дрогнул, и он пальцами утер глаза. Видно, этот чудак любил своего господина.

Я напомнил ему, что вода закипела. Он подошел к печке, снял с кофейника крышку и насыпал молотого кофе в кипящую воду. Кофе вспенилось. Он отставил кофейник в сторону и принялся вытирать чашки.

Меня удивляло, почему он не интересуется, кто я, откуда, как попал к нему в комнату. Он обращался со мной, как с давнишним знакомым.

— Я остаюсь у вас, у твоего барина, — сказал я. Он обрадовался.

— А что будешь делать? — спросил он, оставив чашки и подходя ко мне.

— Буду грамоте учиться.

— Да, мой барин большой грамотей. Все время пишет, читает.

На него опять нашла дурь. Он как будто почуял во мне будущего соперника по ремеслу.

— А ну-ка давай померимся силами, — сказал он и схватил меня за рукав.

Не дожидаясь моего согласия, он, как настоящий борец, схватил меня обеими руками за пояс, хотел приподнять и повалить на землю. Поневоле пришлось мне оказать сопротивление. Силы оказались равными. Долго мы теребили друг друга, пока не повалились на кровать. Доски затрещали, и кровать провалилась под нашей тяжестью. Взбешенный, он поднялся и хотел продолжать борьбу. Я отказался. Оказывается, при падении мы задели приставленную к стене дубинку, она с силой ударилась о стоящий на огне кофейник, вода пролилась на огонь и сероватые клубы пара наполнили маленькую комнату.

Можете представить мой стыд и смущенье! В смежной комнате, вероятно, услышали нашу возню. Что могли подумать обо мне Аслан и Немой? Какой я невоспитанный и неотесанный парень! Не мог повести себя прилично с простым слугой, полудикарем! Этот случай, среди всех других забытых происшествий, остался в моей памяти, как яркое доказательство моей невоспитанности той поры, когда Аслан поручил меня Немому.

После произведенного нами бесчинства чуть не произошло и другое. Упрямый шатахец не хотел вновь развести огонь и приготовить кофе, не разрешал и мне сделать это. Он твердил: «Видно, так угодно было богу; если б господь пожелал, кофейник не опрокинулся бы». А нашу глупость он не принимал в расчет.

Из соседней комнаты Аслан позвал меня. Я вошел в келью — и немного успокоился. Оказалось, они не слышали шума нашей борьбы. Даже позабыли о том, что заказали кофе. Чем они были заняты? Я молча сел на прежнее место. Инок по-прежнему лежал на кровати. Аслан сидел против него. Оба молчали, погруженные в глубокую задумчивость. Это, по-видимому, была передышка после горячего спора. Положив голову на подушку, Немой смотрел в потолок. Но вот опять приступ кашля. Больной приподнялся и стал что-то искать. Аслан подал ему платок. Инок быстро поднес его ко рту. Я заметил на платке красное пятно… печальное, как смерть, обманчивое, как надежда… Совесть мучила меня, и я рассказал, что произошло между нами в комнате слуги.

— За ним водятся подобные чудачества, — заметил с улыбкой Немой. — Он — родное детище своего края. Своими чудачествами он часто развлекает меня.

— А почему он не приготовил кофе во второй раз? — спросил Аслан.

— «Видно, богу не было угодно… если б господь пожелал, кофейник не опрокинулся бы», — так он сказал мне.

— И не он один так думает, Фархат, — обратился ко мне Немой, — существуют целые народы, которые так же мыслят; в силу своего невежества опрокидывают и выливают чашу счастья, а вину взваливают на бога — «богу не угодно было!»…

Нам приготовили место для ночлега в другой келье, неподалеку от кельи инока. Не желая долее беспокоить больного, мы простились с ним. Перед уходом он спросил Аслана!

— Утром мы увидимся, не так ли?

— Конечно, — ответил Аслан.

Мы пошли в свою келью.

Последнюю ночь я проводил с Асланом… Утром он должен был пуститься в далекий путь. Кто знает, быть может, нам и не придется встретиться… Я отдал бы все, если б эта ночь продлилась месяцы, годы, лишь бы мне быть с Асланом, смотреть на него без конца, слушать его речи. Поэтому я не давал ему покоя, приставал к нему с вопросами, несмотря на то, что из комнаты Немого он вышел в весьма печальном настроении. По-видимому, болезнь любимого друга сильно огорчала его.

Кругом ни звука… Все дремлет в глубокой благочестивой тишине… Молчат колокола на полуразрушенных башенных вышках, молчат листья косматой ивы, склонившейся над забытыми гробницами, молчит луна, то скрываясь, то выплывая из-за облаков. Все безмолвно, всюду царит тишина самоотреченья!.. И мне предстоит дышать воздухом этого всеобщего самоуничтожения, жить рядом с человеком, прозванным «Немым», в котором безмолвствуют мысли, умолкли человеческие чувства… Не дремлет лишь зловещий кашель, вылетающий из измученной, надломленной груди!..

— Он болен? — спросил я Аслана.

— Да, — ответил он с грустью в голосе.

— Чем?

— У него чахотка,

— Где он схватил ее?

— Долгие годы он маялся по тюрьмам, а затем сослан был в холодную страну…

— Говорят, что чахоточные живут недолго.

Аслан с минуту подумал и ответил:

— Непосредственной опасности пока нет. Я осмотрел его.

— Но, не дай бог, если он…

— Тогда ты будешь учиться у Арпиара. Я переговорю с ним.

Арпиара я сильно полюбил и настолько был увлечен этим восторженным молодым человеком, что слова Аслана вполне успокоили меня.

Задержавшись у Немого, мы не могли явиться к общему ужину в монастырской столовой.

Нам принесли в келью бутылку вина, большой кусок холодного мяса и сыру. Ни мне, ни Аслану есть не хотелось, но меня мучила страшная жажда. Я наполнил стакан прекрасным мушским вином. Аслан поднял бокал, чокнулся со мной и молча поднес его к губам.

Мы вновь заговорили о Немом.

— А раньше чем он занимался? — спросил я.

— Наукой. Он хороший естественник и математик. Но потом отказался от науки.

— Почему?

— По его мнению, у нас, армян, так мало подготовленных людей, что мы должны беречь силы для более необходимых нужд. В Европе тысячи людей занимаются наукой, новыми исследованиями, делают открытия, и год от году наука обогащается новыми трудами. Мы можем переводить издаваемые ими книги или же перелагать на армянский язык. Наука для всех народов едина. Но есть вещь, которой Европа не может нам дать, и мы должны сами создать ее.

— А что это такое? — заинтересовался я.

— Национальная поэзия, которую каждый народ сам должен создать. Немой бросил науку и посвятил себя поэзии. У него от природы имеется поэтический дар и легкий слог. Он стал писать стихи, рассказы и повести. Некоторые из них были напечатаны и читались с большим интересом. Но большая часть осталась в рукописи и была отобрана во время ареста.

— Уничтожили?

— Неизвестно. Но мы лишились прекрасных творений поэта-беллетриста. Он первый среди нас покинул мир воображений и выдумки и стал описывать нашу реальную жизнь, наши нужды. Он первый среди нас стал изображать в своих повестях страдания угнетенных и оскорбленных. Он первый среди нас отбросил в сторону кадильницу лести поэта-наемника, который веками курил фимиам вельможам и сильным мира сего и стал воспевать невзгоды и муки наших крестьян.