Искры

— Я вас ждал, господин доктор.

Заметив, что мы стоим, он прибавил:

— Келья моя настолько тесна и мебели в ней так мало, что я не знаю, куда вас пригласить присесть.

— Вы не беспокойтесь, мы устроимся, — ответил Аслан и, отодвинув постель в сторону, присел на голые доски кровати. Я поместился рядом.

Кроме кровати, письменного стола и кресла, на котором сидел монах в комнате другой мебели не было. Кресло это составляло удивительный контраст с убогой обстановкой. Оно было сделано из тяжелого крепкого дерева и изукрашено прекрасной инкрустацией. Темный цвет дерева, пожелтевший от времени, еще больше придавал ему величественный вид. Заметив, что я заинтересовался креслом, монах обратился ко мне с улыбкой на лице:

— Это кресло я нашел в кладовой вместе с изломанными земледельческими орудиями. Оно принадлежало одному из епископов и, вероятно, было прислано в дар из дальних стран.

Этому человеку в монашеской рясе было не более 36 лет, но борода его и густые волосы на голове были белы, как снег. В ореоле этой белизны виднелось бледное, болезненное лицо с глубоко впавшими глазами, горевшими неестественным блеском. Что состарило его преждевременно, истерзало и измяло его? Ноги у него дрожали как у расслабленного, не подчинялись ему. Видно, эти ноги в течение долгих лет испытывали тяжесть, — тяжесть железа!.. Длительный кашель поминутно прерывал его речь, глухое клокотанье слышалось в груди… Аслан глядел на инока с нескрываемой грустью и глубоким участием, как врач и как друг, и горько вздыхал.

— А я думал видеть вас иеромонахом, — обратился он к молодому человеку.

— А по-вашему это так легко? — ответил взволнованно инок, — нам, чтоб быть посвященным в иеромонахи, нужно многому научиться. От нас требуют знать все то, чему учились дьячок или служка с детских лет до посвящения.

Зловещий кашель прервал слова его на несколько минут.

— Да, многому нужно учиться… И псалмы знать наизусть, и молитвы, и шараканы петь на память. Положим, выучил наизусть, а голос откуда возьмешь. Нет у меня и прежней памяти: еще учеником я знал наизусть целые главы из Гомера и Вергилия, а теперь не могу заучить и нескольких молитв…

Вновь начался приступ кашля.

Аслан слушал со вниманием. Меня также заинтересовал рассказ: в нем слышались и протест, полный горечи и желчи, и искреннее стремление отдаться служению церкви.

— Беда не в том, что рукополагающий епископ требует от нас того же, что и от неграмотного дьячка, а в том беда, что и народ того же требует. Нам следует знать Четьи Минеи, все «Жития святых». Следует знать, как Ускан узрел пред собой море крови, в каком именно месте вышел из чрева кита пророк Иона… Все это надо знать, но мы этому не учились…

На столе стоял стакан с молоком. Инок отпил молока, чтоб прочистить горло.

— А как вы чувствуете себя? — спросил Аслан.

— Теперь мне несколько лучше… Здешний воздух восстановил мои силы. Вы, как врач, конечно понимаете, что я нуждаюсь в питании, в хорошем питании, а его-то и нет. Я должен поститься, выполнять все монастырские требования — это ухудшает состояние моего здоровья.

— А вы не думаете покинуть монастырь? Я советую вам поторопиться.

— Нет, доктор. Что я начал — должен довести до конца…

— Разрешите выслушать вас?

— К чему? Я и сам знаю, что там происходит.

Сильный приступ кашля подтвердил, что творится в его груди.

Аслан старался не вызывать больного на разговор, так как видел его страдания. Но у инока была потребность говорить, словно он давно не имел возможности делиться с другими.

— Несколько раз мне пришлось побывать в деревнях: пытался завести беседу с крестьянами. Я на собраниях способен был говорить целыми часами, и тема для разговора никогда не иссякала, а здесь, среди крестьян, я не знал, о чем говорить. Я не знал их языка, мне недоставало соответствующих их понятиям слов, подходящих оборотов речи. Часто простая сказка, поговорка, рассказ о каком-либо мученике может большему научить крестьянина, чем все наши философские рассуждения. Вот почему я чувствую себя совершенно неподготовленным к тому званию, которому намерен посвятить себя. Нужно начинать сызнова. Иногда задают вопросы, на которые ты не в состоянии ответить — и этого достаточно, чтоб счесть тебя за круглого невежду…

— А вы эту заботу возложите на других, а сами займитесь вашим литературным трудом.

— Если б позволили мне! Игумен сильно донимает меня.

— Будьте покойны… Скоро сменят его,

— Это будет счастьем для меня…

— Вместо него назначат одного из «наших»,

— Еще лучше, — и лицо инока просияло от радости.

— В настоящее время вы над чем работаете?

— Ничего не пишу. Иногда веду заметки. Если не помру, быть может, что-нибудь из них в будущем и получится… Но мне недостает книг, страшная нужда в них…

— И в этом отношении будьте покойны. Мы пришлем к вам одного достойного юношу… Он будет снабжать вас книгами.

— Кто он?

— Питомец венецианских мхитаристов.

— Да, помню… О нем мне писали. Он уже приехал?

— Да! Теперь он в Муше.

— А кто этот юноша? — спросил инок про меня.

— Я привез его к вам в ученики, — ответил смеясь Аслан. — Будет смотреть за вами, прислуживать и учиться у вас.

Инок рассмеялся в свою очередь.

— По старинному монастырскому обычаю… Все наши отцы святые имели при себе служек-учеников. У меня такой имеется — придурковатый. Но я истосковался по другу, хорошему другу. Одиночество убивает меня. Не с кем словом обмолвиться. Прежде здесь меня звали «Немой». Но теперь язык у меня развязался. Хочется говорить и говорить. Быть может потому, что скоро придется замолчать навсегда…

— Вот новый ученик извлечёт пользу из вашей словоохотливости, — заметил в шутку Аслан.

Инок ничего не ответил и попросил разрешить прилечь. Мы встали. Аслан привел в порядок постель и хотел было помочь ему улечься, но тот запротестовал.

— Благодарю, еще найдется силы, не так уж я ослаб…

Он прилег на подушки и спросил меня:

— Как тебя зовут?

— Фархат, — ответил я и покраснел.

— Ну-ка, Фархат, приступи к исполнению своих обязанностей: ступай в смежную комнату, растолкай спящего слугу моего и скажи ему, чтоб приготовил для нас вкусного кофе. Кофе принесешь сам… Покажи-ка себя!

Я понял, что кофе — лишь предлог выпроводить меня. Я тотчас же вышел из кельи. Комната слуги была обставлена значительно лучше, чем келья хозяина.

Я застал слугу спящим на деревянной кровати, вся комната дрожала от его тяжелого дыхания. Это был здоровенный юноша, почти моих лет. Я толкал его в бок, но он не просыпался. Тогда я схватил его обеими руками и принялся трясти во всю мочь. Спросонья вскочил он с постели, увидя в комнате незнакомое лицо, подумал, что хотят его убить иль ограбить. Он тотчас же схватился за толстую дубинку. Недешево бы я отделался, кабы не крикнул:

— Барин требует подать кофе!

Слуга гневно посмотрел на меня и пробормотал:

— Ну, так и сказал бы! Нечего было тревожить спящего человека!

Я тотчас же смекнул, с кем имею дело, кто будет моим сотоварищем. С первой же минуты дело у нас пошло на лад.

Не глядя на меня, он прибавил свету в светильнике, затем стал разводить в камине огонь, расщепляя дрова голыми руками, словно пальцы у него были из железа.

Я подумал, что у подобных дуралеев должна быть непременно слабая струнка; взял его дубинку, поднес к свету и сказал:

— Какая у тебя славная дубинка!

Он позабыл про кофе и подошел ко мне. Видно, моя похвала пришлась ему по сердцу.

— Из какого дерева?

— Кизиловая. Я сам срезал в лесу, — ответил он с особым хвастовством. — Один курд за нее мне барана предлагал — не отдал. Я сам выстрогал ее, разукрасил.

— Хорошая, очень хорошая дубинка. А ты сам откуда?

— Чудак человек! Из Шатаха!

По-видимому, все обязаны знать шатахцев! Я принялся вышучивать его.

— А ты из того родника пил воду?

— Из какого родника?