Давид Бек

— Бог свидетель, батюшка, даже черт из преисподней не узнал бы тебя, если бы ты не заговорил.

Брадобрей этот был тер-Аветик, священник из Алидзора, один из самых смелых военачальников Давида Бека.

— Садись, батюшка, — сказали ему, — шашлык еще не остыл, мы оставили и на вашу долю.

— Господь благословит вас, дети мои, — ответил священник, — сядем, конечно, сядем. Дайте сначала скинуть с себя все эти штуки. — И он стал отстегивать пояс с принадлежностями цирюльника и оба своих горба.

Тем временем один из находившихся в комнате подошел к миловидному ученику цирюльника; стоя в стороне, тот ждал, узнают ли его.

— Ах, отец Хорен! — воскликнул подошедший. — Тебя и вовсе не узнаешь, не будь шрама на лице.

Отца Хорена, молодого монаха из Татева, мы впервые увидели в роли погонщика мулов, когда он перевозил в крепость военное снаряжение. А в одежде ученика цирюльника он стал совершенно неузнаваем.

Третьего, плотника, узнали сразу: он слишком выделялся высоким ростом и крупными чертами лица. Увидев однажды, его нельзя было забыть. То был Степанос Шаумян, любимец Давида Бека.

— Князь, — сказали ему, — даже с этими пилами и теслами ты не выглядишь как мастеровой…

— Так кажется только тем, кто знает меня, — ответил Степанос, снимая с плеча хурджин.

Мнимый же фарраш был Бали, сын мелика Парсадана, весьма умный и сообразительный молодой человек, умевший преображаться в кого угодно.

А сидевшие в погребе были местные армяне, один из которых состоял старостой армянского квартала.

Когда все расселись, вошла Сара с большим тазом и кувшином холодной воды, чтобы вновь прибывшие могли помыть руки и приняться за еду. Сквозь белую вуаль, покрывавшую ее лицо, видны были красивые глаза и брови. Но этого было достаточно, чтобы составить представление о ее женском обаянии.

Покончив с ужином, тер-Аветик обратился к тем, кто ожидал их появления:

— Теперь рассказывайте, как обстоят у вас дела.

Староста местных армян ответил, что все важные участки укреплены, здешние магометане вооружены и готовы обороняться до последнего дыхания. У них имеются пушки, а у Давида Бека их нет. Это сильно затруднит взятие крепости, если только Беку не помогут изнутри.

— Мы повернем против врагов их же пушки, — сказал тер-Аветик в свойственной ему уверенной манере. — А могут здешние армяне хоть немного помочь нам?

— Могли бы, будь у нас оружие, — ответил староста, — но услышав о приближении Давида Бека, хан отобрал все наше оружие. Мало того, еще обещал перебить всех армян, если Бек осадит город. И он выполнит свою угрозу. Сегодня все говорили, что Асламаз-Кули пошлет делегатов к Давиду Беку, чтобы довести это до его сведения.

— Глупая затея, — вмешался Степанос Шаумян, — ничего не остановит Давида Бека — даже жизнь пятидесяти семей. Ведь он освобождает весь край! Но я уверен, что никто не пострадает, если мы поведем дело разумно.

Во время этого разговора отец Хорен незаметно вышел из погреба. У дверей в темноте его ждала Сара. Молодая женщина взяла монаха за руку и повела в спальню, где лежал ее сын, маленький Петрос. Отец Хорен, не глядя на мать, молча подошел к спящему ребенку и стал вглядываться в его черты. Сердце молодого человека учащенно забилось, ноги задрожали, и свеча едва не выпала из рук, пока он смотрел на ребенка. Вдруг мальчик поднял руку, словно отгоняя муху. Жест был таким умилительным, что монах не сдержался, наклонился над спящим ребенком, взял ручонку и прижал к губам. «Как похож!..» — пронеслось в его голове.

Мать стояла рядом, неподвижная, как статуя. Ее побледневшее, неспокойное лицо выражало стыд и муки совести. Когда монах, поставив свечу на стол, сел у постели ребенка, Сара со слезами на глазах опустилась перед ним на колени и, взяв его руки в свои, сказала:

— Ты не говоришь со мной… все еще не можешь простить… Посмотри же на меня, Хорен, я та, кого ты когда-то любил… а после возненавидел. Перед тобой стоит на коленях несчастная, которая тоже боготворила тебя, когда была молодой, неопытной девушкой. Перед тобой на коленях преступница, и она не искупит свою вину, пока ты не простишь ее… Я изменила тебе, Хорен, и отдала свою любовь другому, ставшему потом моим несчастным мужем. Да, несчастным, ибо я свела его в могилу… чтобы быть свободной, чтобы легче переходить из одних объятий в другие. Я добилась своего… И уже ничто не мешало мне: ни стыд, ни семья, ни мнение людей. Порок настолько завладел мной, что я уже не могла сдержать себя… Словно человек, пьющий соленую воду — чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Я падала все ниже — как может пасть глупая, легкомысленная женщина… Теперь я недостойна тебя — даже мое прикосновение может осквернить. Я вовсе не требую вернуть мне ту нежную любовь, которую я не смогла оценить, которую попрала… Я прошу только прощения. Ты должен простить, Хорен, во имя своей прежней любви. Простить как ученик господа нашего Иисуса Христа, прощавшего отвергнутых миром, падших женщин, которые орошали слезами его ноги и вытирали их своими волосами. Я — одна из них. Прости меня… И если в твоих глазах я потеряла все то, чем могла привлечь тебя, то ради нашего ребенка, — прости.

Пока несчастная женщина изливала перед монахом горькие беды своего сердца, отец Хорен пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, вызванного воспоминаниями о счастливом прошлом. Казалось, он снова ощущал прикосновение рук невинной девушки, чувствовал ее ангельское дыхание, когда-то наполнявшее его сердце бесконечным ликованием. Казалось, он слышит удары девичьего сердца, в котором его любовь занимала так много места. Он усадил женщину рядом с собой, взял ее дрожащую руку в свою и с глубоким чувством произнес:

— Зря думаешь, Сара, что ты виновата передо мной и тебе нужно мое прощение. Если ты пала, то в этом и моя вина. Я не смог удержать тебя, ведь ты была сиротой, неопытной девушкой. Мне следовало быть рядом, а я бросил тебя на произвол судьбы. Я оказался беспечным и позволил тебе впасть в соблазн. Твоя красота сыграла не последнюю роль в твоих заблуждениях, а я не смог предвидеть этого. И осознал свою ошибку, когда было уже слишком поздно, — ты уже не принадлежала мне… Но почему я называю это ошибкой? Это было жестокостью, непростительным грехом, во искупление которого я ушел в монастырь. Я думал обрести там покой, надеялся, что любовь небесная заставит забыть любовь земную. Но напрасно… Погасший было огонь заполыхал с еще большей силой, утраченная любовь не давала мне покоя. Когда я молился на коленях святой деве, перед моим взором вставало твое прекрасное лицо… Когда я пытался петь псалмы, с моих уст слетала песнь о тебе. Монастырь не смог излечить моих ран, он не вернул того, что было отнято у меня… Я искал утешения в любви к богу, — продолжал монах, — но не находил ничего в холодных стенах монастыря. Едва началось движение за освобождение родины, я предался ему душой и телом. В нем нашел я спасение, оно захватило меня целиком, не оставив времени для мыслей о тебе… Когда же решено было осадить Зеву, и я узнал, какая опасность грозит его жителям, я вспомнил о тебе и своем сыне и поспешил сюда на помощь…

При последних словах Сара припала к монаху, спрятала лицо у него на груди и зарыдала. Сквозь слезы она шептала: «Он не забыл меня, падшую женщину, он не бежит от меня с отвращением и ненавистью… О, я счастлива, счастлива!»

— Если бы я мог ненавидеть тебя, Сара! Если бы мог испытывать отвращение, — скорбно произнес Хорен. — Хоть бы ты совершила такое зло, чтоб я забыл тебя навек!.. Но ты не сделала этого, а если и попала в беду, то я первый толкнул тебя на это.

Сара обняла его, и горячие губы женщины прижались к его лицу. Отпрянув, словно от колдовского прикосновения, он воскликнул:

— Не целуй меня, Сара, лучше брани, упрекай! Проклинай меня, чтобы я возмутился и разлюбил тебя. Это успокоит меня. Дай мне повод возненавидеть тебя, и я буду счастлив.

— Но почему? — спросила Сара.

— Я еще сохранил чувства к тебе. И не могу совладать с собой, — отвечал отец Хорен с волнением. — Но у меня и не хватит сил покинуть монастырь и найти отдохновение в твоих объятиях. Я жалкое создание, лишенное простых человеческих прав…