Страница 17 из 113
— Довольно того, что ты болтаешь языком, как тряпкой, — сказала Лилька и снова отвернулась.
— Что ты, радость моя, такая сердитая? Пойдем танцевать? — пригласил Петька, поднимаясь со стула.
Лилька неохотно встала, положила руку на плечо матроса, но, сделав несколько шагов, вернулась обратно:
— На ногах не стоит. Танцуй один, если хочешь.
Пеструхин обиженно замолчал. Федя, положив голову на согнутые в локтях руки, клевал носом.
— Я пойду, Петро, — вдруг сказал он, — завтра на работу. Да и выпил изрядно. Бывайте здоровы.
Пеструхин его не задерживал. Хотелось остаться наедине с Лилькой, договориться о дальнейшем.
Федя, не торопясь, вразвалочку, пошел через зал к выходу.
— Лилечка, может, пойдем к тебе, а? Хватит здесь… — заискивающе шепнул Пеструхин, беря Лильку за руку. Она не ответила на ласку, вырвала руку, беззлобно сказала:
— Сволочь ты, Петька. Продал людей…
— Каких людей? Ты что, свихнулась? Шлепаешь языком что не надо! — взорвался Пеструхин. — Я в жизни никого не продавал.
— Да не шлепаю. А кто говорил про какого-то Лешку, дракона, чемодан? Может, там никакой литературы и не было, а ты подозрения навел, язык без костей… Эх, дурья башка!
— Ну, ты брось. Это же я Феде говорил. Он свой парень. Могила, — успокоился Пеструхин.
— А ты его давно знаешь? Пуд соли съел?
— Давно-недавно, а знаю. Хороший человек. Помнишь, у тебя в гостях были?
— Помню…
Лилька загадочно усмехнулась и с каким-то презрительным сожалением взглянула на Пеструхина.
14
Лободу и Алексея арестовали на следующий день, когда работы на судне уже заканчивались. Их взяли тихо, без шума. На пароход пришли два полицейских в штатском. Вместе с вахтенным штурманом они появились в кубрике, вызвали туда боцмана и Чибисова.
— Собирайтесь, господа хорошие, — сказал полицейский повыше ростом. — С вещами.
— Куда это? — спросил Лобода, бросая быстрый взгляд на Алексея.
— Там узнаешь, — проворчал полицейский.
На палубе, с опухшей от пьянства физиономией, опустив плечи, понуро стоял Пеструхин. Увидя арестованных, он выронил из рук метлу. Лобода встретился с ним глазами и громко сказал:
— Ну ты и сволочь, Пеструхин…
— Замолчи! — толкнул боцмана в спину полицейский. — В участке поговоришь.
Петька бросился к боцману, запричитал:
— Василий Васильевич, видит бог, это не я. Я только…
Но Петька не успел докончить. Полицейский отогнал его.
Алексея допрашивал сам Лещинский. В его небольшом, помещавшемся в центральной тюрьме кабинете, пахло сигарным дымом, кофе, хорошим одеколоном. Этот кабинет больше походил на комнату в частной квартире, чем на служебное помещение. Лещинский встал ему навстречу, приветливо улыбаясь. Так встречают желанного гостя.
— Садитесь, молодой человек, садитесь. В ногах правды нет. — Он усадил Алексея в кресло, стоящее перед столом. — Прежде чем начать серьезный и неприятный разговор по делу, я хотел бы поговорить с вами, как отец. У меня самого дети, два мальчика, правда, моложе вас… Рассматривая материал, — Лещинский положил руку на тоненькую папку, — раздумывая над судьбой нынешней молодежи, я с ужасом подумал о своих сыновьях. Что, если бы их ждала такая же судьба, как и вас?.. На заре жизни! — патетически воскликнул Лещинский. — Вы только представьте себе, что вас ожидает. Я понимаю, вы случайный участник преступления, и я постараюсь вас спасти. Поверьте в мое искреннее желание помочь вам…
Слова вылетали привычные, гладкие, красивые и катились, как шары по желобу, не задерживаясь в мозгу у Алексея. Он почти не слушал того, о чем говорил ему жандарм, мучительно думая об одном: как держаться? Это был первый допрос в его жизни. Что говорить? Он хорошо помнил слова Кирзнера: «Не называть ни одной фамилии». С этим ясно. Но что говорить? Что скажет Лобода? Показания должны совпасть. Почему их арестовали? Ведь с литературой все в порядке. Так почему же? Надо было найти хоть какие-то подходящие ответы.
— …Брожение умов, — смутно уловил Алексей слова Лещинского. — Конечно, и в нашем государстве есть недостатки и несправедливость. Поэтому и волнуется молодежь. Но ведь нельзя же все решать насильственным путем, как рекомендуют господа революционеры! Наконец, вы уверены, что среди них есть люди, способные встать у кормила? Только жажда власти руководит ими… И мы не можем позволить…
Бархатный голос Лещинского лился, то повышаясь, то затихая… Алексей сидел, сжав руки в кулаки. Он принял решение — все отрицать, как бы его ни провоцировали. Стало спокойнее. Теперь мысли его были далеко от этого кабинета и Лещинского. Он думал об Иване Никандровиче. Что будет, когда отец узнает об аресте Алексея? Поймет ли он его? Промелькнуло лицо Тины, товарищи по мореходной школе.
— …Государь мудр. Он понимает, что форма правления несовершенна. Он заботлив и любит свой народ. Сейчас он думает над проектом конституции. Будут даны большие права народу. А вы агитируете за свержение, за убийства, за хаос… Да вы, кажется, совсем меня не слушаете, молодой человек! — прервал свою речь Лещинский, встретившись с неподвижным взглядом Алексея. — Тогда перейдем к делу. Говорите правду, Чибисов. В этом ваше спасение.
Лещинский полистал папку:
— Вы, вероятно, уже знаете, почему вас арестовали? Нет? Ай-ай-ай! Не знаете? Давайте покончим все скорее. Где тот чемодан с литературой, который вы принесли вечером на судно в Лондоне? Где вы его спрятали и кому потом передали?
Пеструхин… Перед Алексеем встал ухмыляющийся Петька с кружкой в руках. Так, значит, он…
— Говорите, говорите, Чибисов. Не надо молчать, — поторопил Лещинский, приняв молчание Алексея за слабость. — Скорее все кончим.
…Пеструхин один мог сказать. А что он знал? Ничего. Отрезы. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, учил Лобода.
— Я ни о каком чемодане не знаю, — хрипло сказал Алексей.
Лещинский снисходительно улыбнулся:
— Так-таки и не знаете? Наивный вы человек, Чибисов. Мы знаем, а вы нет? Василий Васильевич Лобода значительно умнее вас. Ну так, собственно, и должно быть. Он старше, опытнее. Видя полную бесполезность отпирательства, боцман рассказал нам все чистосердечно…
Лещинский снова полистал папку:
— Вот что он показал. Так, одну минуту… Цитирую: «…чемодан с нелегальной литературой принес на борт матрос Алексей Чибисов. Я этот чемодан спрятал для того, чтобы передать его в Риге…» Ну, пока достаточно. Убедились? Так был чемодан или не был?
Ни слова о кранцах! Значит, не знают всего. Ходят в потемках…
— Я вас спрашиваю! — повысил голос Лещинский. — Был чемодан?
— Не было.
Лещинский нахмурился:
— Врете, Чибисов. Кому вы его передали?
— Не было никакого чемодана, — упорствовал Алексей. — Я правду говорю.
— Вспомните как следует, Чибисов, — начал сердиться Лещинский. Алексей молчал.
— Не хотите говорить? Очень сожалею. У нас люди обычно говорят. Придется применить к вам… — Лещинский позвонил. Вошел надзиратель.
— Уведите арестованного.
В камере Алексея зверски избили. Он с трудом мог говорить. Губы распухли, глаза заплыли черными синяками. Нестерпимо болела голова. Охранник хватал его за грудки и стукал затылком в стену.
— Где чемодан? Вспомнил, сволочь? — орал он и бил, бил…
Вечером открылся «глазок», и на пол упала бумажка. Алексей подобрал ее. При свете тусклой угольной лампочки он прочел: «Держись, Алеша. Ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Василий». Алексей пожевал бумажку, проглотил. Так всегда делалось в тюрьмах, рассказывал Бруно Федорович. На душе стало полегче. Он не одинок. О нем помнят товарищи. Лободе тоже, наверное, несладко.
На следующий день его снова вызвали на допрос. Лещинский посмотрел на распухшее лицо Алексея, сочувственно покачал головой:
— Что они с вами сделали, изверги. Право, я не хотел этого. Ну-с, продолжим. Итак, вы принесли чемодан на судно…
На этот раз Лещинский не терял слов напрасно. Он был холоден и официален. Разговора о сыновьях и добром государе не поднимал.