Пустой дом

– Да, конечно. Это же было чертовски интересно!

– Ещё как интересно. Мне с тех самых пор это не давало покоя. Хотелось разобраться. Тимоха, ты хорошо помнишь, что мы тогда обсуждали?

– Ну да. А что?

– Тогда ты должен понять – у меня получилось освоить «тело сновидения».

Тимофей округлил глаза:

– И что, можешь во сне себя контролировать?

Маргарита лукаво улыбнулась:

– Ага.

– И как это происходит?

Рита повела бровью:

– Знаешь, а происходит всё так, как автор описал. Самое главное, и самое трудное – это осознать себя во сне. Дальше уже легче.

– Расскажи что-нибудь.

– Очень много всего. Дня не хватит, чтобы рассказать. Можно книгу спокойно написать. Умела, так написала бы. Да, и если честно, то времени на это нет – нужно жизнь обеспечивать. А самое главное, о чём перуанец не стал сообщать – там, во сне, можно свою жизнь организовать. А точнее – создать свой собственный уголок, построить его, оборудовать необходимыми образами, и обитать в нём.

Палинский, поднявшись с дивана, смотрел на рассказчицу широко раскрытыми глазами:

– Маргарита Николаевна, ты что – серьёзно?

– Вполне. И я уже начала это делать. Только там надо быть очень внимательным – эти миры на самом деле действительно перенаселены, как и писал Карлос. Там, во снах очень много всяческих чужих сознаний. Как я поняла, это те, кто оказался, что называется – на пороге смерти. По крайней мере, так мне показалось. Ещё во многом нужно разбираться. То есть, нужно быть внимательнее. Но это – достижимо! Тут перуанец не соврал!

– В его книгах был один персонаж, насколько я помню, он называл его «арендатор», который в своих снах создал целый город, и почти всегда в нём обитал.

Рита кивнула:

– Да, верно. Эта история – квинтэссенция всего его творчества. Но по какой-то причине Карлос не стал развивать эту линию в своих книгах. Всегда было впечатление, что он что-то скрыл за этой фигурой. Скорее всего – себя самого, а может быть, что даже и карту.

– Какую карту?

– Понимаешь, Тимоха – если в том мире может оказаться один человек, то почему не сможет сделать то же самое и другой? И если всех научить, как это сделать, как туда попасть, то там возникнет такой же «базар-вокзал» как и здесь. Как раз то, от чего все к концу жизни стремятся избавиться!

Тимофей вернулся на своё место, налил в чашку остатки из заварника, и спросил:

– А ты сможешь объяснить, что всё-таки с физическим планом личности?

– В каком смысле?

– Сейчас постараюсь объяснить. Ну, примем за данность всё то, что ты мне сейчас рассказала. Хорошо?

– Ладно.

– Но всё то, что происходит с тобой во сне, это ведь происходит с тобой живой? Верно? Ты ведь, когда спишь, ты же живая?

– Да, Тимоха, я ещё живая.

– Вот я об этом и хотел бы понять – а когда ты умираешь, что происходит с тем миром, с тем уголком, который ты обустраиваешь в своём сне? Всё исчезает? Какой смысл в этом строительстве?

– Послушай, Тимофей Олегович, что я тебе скажу – мы все влекомы смертью. Это – часть жизни, и от этого никому и никогда не уйти. Отворачивайся от неё сколько хочешь – она не отвернётся ни от одного. Наше воображение беспрестанно будоражит – что там, за горизонтом бытия? Охотно обманываемся, и всё же подозреваем, что лжём сами себе. Но то, что ждёт там, за гранью жизни – беспредельно и неописуемо. И это пугает больше всего. Пугает так сильно, что сознание само отказывается осознать истину. Самые здравомыслящие люди вообще отмахиваются от бесконечности бессознательного, предпочитая жить от сих до сих. Так тоже можно жить. В общем, все так и живут, и не задаются вопросом, в чём смысл жизни, и для чего вообще жизнь? И как я с некоторых пор считаю, нужно начинать смотреть с другой стороны – в чём смысл смерти? Это гораздо интереснее – приходишь к выводу, что этот смысл опрокидывается в жизнь. Жизнь всем своим смыслом требует смерти, требует освобождения места отжившими, пришедшими в негодность существами. Это вполне понятная мотивация. Всё, что дискретно, то есть существует прерывисто, для человека понятно – жизнь, потом смерть. Да любое действие в жизни имеет начало и конец. Человек так и живёт. Чтобы осознать смысл существования, надо очень и очень сильно постараться. Не хочу ни в чём тебя критиковать, или обвинять, Тимоха, но тебе будет трудно осознать смысл строительства своего пространства во сне. Сознание откажется воспринимать это. Твоё существование настроено только на прерывистость в восприятии. Ты постоянно в стрессе, а это требует огромного количества энергии. Здравомыслие – обременительная вещь. Оно привязано к результату в каждом действии. То, что я пробую и пытаюсь создать, это не для праздной болтовни. Единственное, в чём я тебя могу твёрдо заверить – всё, что я совершаю в этом направлении, очень серьёзно.

Тимофей ошарашенно глядел на неё:

– Слушай, Маргарита, ты хоть сама-то поняла, о чём сейчас твоя лекция была? А простым языком, понятным бывшему троечнику, можешь объяснить?

– Тимофей, прекращай прикалываться! Ума у тебя достаточно, чтобы понять эту философию. А если хочешь в двух словах для троечника, пожалуйста – твоё сознание слишком перегружено текущими заботами, чтобы воспринять всю картину. Ну, и насчёт жизни после смерти – лично я хочу успеть до своей кончины максимально обустроить место во сне так, чтобы в нём всё стало моим, и тогда уже переместиться туда всем своим «телом сновидения» в полном объёме. А тут мою тушку закопают в землю, и она через пару-тройку лет благополучненько там сгниёт. Вот и всё. Примитивное объяснение, как ты и просил. Проще не придумать.

Палинский покачал головой:

– Ну ты мать, даёшь! Это ведь решение всех проблем! И – никакого страха смерти! Так ведь нужно просто это дело всем объяснить, и – конец вековечным страданиям!

– Тимоха, чего ещё объяснять – перуанец всё подробно расписал в своих книгах, и что толку? Человек слишком зациклен на себе, и фига с два его свернуть получится! Я в своих снах часто встречаю, как бы тебе это объяснить – сознания умирающих, что ли – да, такое объяснение лучше всего подойдёт. То есть они ещё не умерли окончательно, и как-то могут влиять на бессознательное. Так вот, эти сущности настолько погружены в инерцию своего реального движения, что воспринимают окружающее, как продолжение их настоящего. Они даже предметы и всё окружающее умудряются в один миг воссоздать, настолько сильно вовлечены в текущий у них жизненный процесс. Так они ведут себя как настоящие сумасшедшие, ничего не могут понять, силятся это сделать, но ничего не получается, сразу начинают паниковать. А ведь если уже была бы культура восприятия иной реальности, кто знает – во что всё может вылиться? Представляешь?

– А как же ты там без меня будешь? Ты об этом подумала? – смеясь, спросил Тимофей.

– Может, найду там компанию, кто знает? Нагваль вездесущий неисповедим, – в тон ему, рассмеялась Маргарита, – Слушай, чуть не забыла, а ты в больнице был?

– Да, конечно. Записался на приём. Через неделю визит. Даже фамилию врача помню – Аратьян Егия Омарович, то есть – Умарович. Вот визитку даже взял у администратора, – с этими словами достал карточку, и показал её Рите, утвердительно добавил, – так что всё нормально, здоровьем занимаюсь.

– Понятно. Хорошо, но всё-таки, Тимоха, ты не для отчёта, а для себя займись здоровьем. Оно вообще-то твоё. И тебя постоянно прошлое грызёт. Никак ты эти детские комплексы не изживёшь! Тебе нравится, что-ли?

Тимофей покачал головой:

– Всю свою сознательную жизнь пытаюсь ответить на эти вопросы, и тебе сколько раз растолковывал – я в той жизни был совершенно бессилен что-либо сделать, а уж тем более изменить. Родитель был совершенный монстр, а я слишком мал, чтобы этому противостоять. Он умел имитировать любые эмоции, чтобы вызвать нужную ему реакцию, чтобы убедить собеседника в своей правоте. Сломал и исказил психику на всю оставшуюся жизнь. Он это умел делать в силу своей природы, и к тому же обучался этим методам по работе. Взывать его к какой-нибудь гуманности по отношению к собственному ребёнку – совершенно бесполезно. Ему эти нюансы были до фонаря. Доброта и злость, страх и юмор для него ничего не значили. Да и вообще, мнение другого человека на любую тему нисколько не интересовало – быть правым мог только он один. Он просто обожал управлять другими, причём через унижение. Особо любил вторгаться в личное пространство – помню, как он пристально смотрел в глаза, наклонялся ближе, пододвигался, и так далее, и в том же духе. И это была очень эффективная стратегия ­ – запугивал и контролировал полностью. Всегда мнил себя высшим существом, урод. Самые ласковые слова, которые у него для меня находились – балбес и бестолочь. Потом идёт «засранец», «гавно собачье», ну и в итоге: «Прибил бы, рука б не дрогнула!» Как-то раз чуть было не прибил. В парке, ударом в грудь сбил с ног, а потом пинал под жопу и по ногам, пока я пытался на карачках встать на ноги и убежать. Скотина.