Чужестранцы

-- Это непоследовательно! -- кричал Силин. -- Сами вы сводите значение личности к нулю, а между тем заявляете претензию на героя.

Спор переходил на принципиальную почву.

Однажды, когда они спорили так между собою, вошел репортер Козлов.

Козлов был немного смущен, виновато улыбался и смотрел по сторонам.

-- Владимир Николаевич!

-- Что?

-- Я... я ухожу от вас, оставляю "Вестник", -- печально заявил Козлов.

-- Почему?

-- Заставляют обстоятельства... Я -- человек семейный... Мне всегда нужны деньги... Мне там дают две с половиной построчно и 30 р. помесячно...

-- Быть может, и мы вам дали бы столько же?

-- Все-таки я не хочу... Я уже дал слово...

-- Было бы... деликатнее сперва переговорить с нами... Я полагал, что мы ближе вам, чем те господа... Сорокины, Монтекристы... -- с негодованием начал Промотов.

-- Владимир Николаевич! Вы сами знаете, что у вас трудно получить аванс, а иногда и гонорар... А я -- человек семейный...

-- При чем тут близость? -- вмешался Силин, -- это опять непоследовательно!..

-- Я могу получить причитающийся мне гонорар? -- спросил Козлов...

-- Сделайте одолжение! -- гордо ответила Зинаида Петровна.

Оказалось однако, что в кассе было всего 18 р. с копейками, в то время, как Козлову причиталось получить около 30 рублей.

Пришел конторщик.

-- Что скажите?

-- Денег, Владимир Николаевич!

-- Зачем, каких? -- сердито спросил Промотов.

-- Не хватает г. Козлову.

-- Сколько?

-- Надо еще двенадцать.

-- Сделайте одолжение! Отдайте! -- сказала Зинаида Петровна и выбросила на стол империал.

-- Там еще со счетом из типографии приходили.

-- Сколько?

-- 54 руб., за три номера не платили.

-- Сделайте одолжение! -- с раздражением в голосе произнесла Зинаида Петровна и выкинула сторублевую бумажку.

-- Разменяйте и отдайте!

А "Листок" торжествовал. Борис Дмитриевич хорошо знал подписчика и умел пойти навстречу его вкусам и склонностям. Он завел у себя преинтереснейшие отделы: "О чем говорят", "Смешное и любопытное", "Недомолвки и зигзаги", -- и все это писалось на местные злобы и преподносилось под пикантным соусом. Всякие убийства, пожары и ужасные случаи появлялись в "Листке" моментально и притом с такими подробностями, словно репортеры этой газеты всегда и всюду были, по меньшей мере, очевидцами. Подписка там росла, объявления сыпались, розничная продажа шла бойко. Фельетонист "Листка", под внушительным псевдонимом "Графа Монтекристо", перешел в наступление и начал систематически высмеивать "Вестник", а обыватель с жадностью перечитывал все, что появлялось за подписью этого "графа". Проведавши стороною, что денежные дела "Вестника" крайне плачевны, граф Монтекристо стал весьма прозрачно намекать на близкий крах своего сотоварища и жалеть подписчиков...

Сотрудники "Вестника" негодовали, писали о правилах литературной порядочности и заявляли, что не считают достойным вступать в полемику с лицами, пользующимися недостойными средствами...

Конец "Вестника" последовал все-таки неожиданно и преждевременно

Зинаида Петровна взглянула в лицо мужа и сквозь слезы засмеялась нервным смехом растерявшегося человека.

-- О чем, Зина, горевать? Это так и должно было быть...

-- Но мне жалко... ах, как жалко нашу газету!.. Я так привыкла к ней...

И Зинаида Петровна, упав головой на грудь мужа, расплакалась...

-- Значит, опять -- свободные художники!.. Опять -- нечего делать! -- произнес Силин, и губы его искривились неприятной улыбкою...

ХХV.

Коридорный Ванька был страшно недоволен. Теперь, впрочем, его недовольство имело законное основание, ибо ему, действительно, не было никакого спокою. В номерах поселились все бывшие сотрудники "Вестника" и безалаберностью своей жизни нарушали теперь всякий порядок дня и ночи. Они требовали самовар не только в то время, когда настоящие господа обедают, но и глубокой ночью, когда все люди должны спать, а не чай кушать. Они ходили друг к другу в гости, поминутно требовали коридорного и посылали его то в лавочку, то в молочную, то за пивом, то за извозчиком...

-- Сейчас только бегал... Что бы сразу сказать...

-- Тогда было не надо, а теперь понадобилось...

-- У меня ноги болят...

-- Ну, ну!.. иди!

-- У нас лестница-то 15 ступеней... взад-вперед 30... Небойсь, разов пятнадцать сбегаешь, так заболят ноги...

Особенно донимали Ваньку Евгений Алексеевич и Силин. Первый покучивал и то был чрезмерно добр, заставлял Ваньку слушать о том, что на свете скучно жить и не стоит жить, то был чрезмерно сердит и кричал за всякую малость.

-- Эх, Иван!.. Живем мы живем, а толку, братец, ни на грош!.. Думает человек, что вот-вот поймал свое счастье, а оно -- фюйть! и кончено! -- изливался подвыпивший Евгений Алексеевич, наклонившись над бутылкой пива.

-- Это правильно!.. Где его пымать, -- соглашался Ванька.

-- На, братец, выпей стаканчик!

-- С большим удовольствием... Много благодарен...

Или:

-- Коридорный! Коридорный!

-- Здесь, Евгений Алексеевич!.. Прибыл!..

-- Самовар готов?

-- Уж не знаю, как... Углей у нас нет...

-- Что? Углей нет? А морда у тебя есть?

-- Конечно-с... Морда у всякого, Евгений Алексеевич...

-- Да ты что, мерзавец, смеешься, а? Ты с кем говоришь, а?

-- Я очень хорошо понимаю... -- говорил Ванька, отступая к дверям.

-- Вон! -- дико кричал Евгений Алексеевич и тряс кулаком перед самой физиономией Ваньки.

-- Ну и карактер, -- удивлялся Ванька, очутившись за дверью, -- вот ты его и пойми: давеча "выпей, братец", сейчас в морду норовит...

Притаив дыхание, Ванька прикладывал ухо к двери и слушал, что происходит в номере Евгения Алексеевича.

-- Никак ревет?.. Вот чудной... Так и есть!..

И Ванька поспешно, но тихо, удалялся в глубь коридора...

Сплин, хотя и был тих и скромен, но совершенно уже не различал дня и ночи: днем спал, а ночью пил чай, читал или уходил гулять и будил Ваньку для отпирания и запирания входных дверей.

-- Больше не пойдете уж?

-- Может быть, пойду еще...

-- Эх!.. Ночи-то уж немного осталось...

Недолюбливал Ванька и Зинаиду Петровну: та докучала ему чистотой в номере и чисткой своих платьев.

-- И платье-то того не стоит, сколь щетку извозишь! -- ворчал он, с остервенением вонзая щетину щетки в шерстяную материю.

-- Вот когда каторга-то настоящая пришла! -- жаловался Ванька, бегал от одной двери к другой и, натыкаясь на груды старых номеров "Вестника", привезенного Промотовыми из покинутой редакции и сложенного в коридоре до приискания покупателя-старьевщика, сердился и говорил:

-- Написали пудов двести да и приехали со своим добром... Ни пути, ни дороги!

А эти пудов двести негодной бумаги были почти единственным добром, которое осталось у бывших сотрудников "Вестника" за ликвидацией всех дел по газете. У Промотовых оставалось, впрочем, еще право на издание газеты, которое, как и бумагу, можно было продать...

Силин принимал горячее участие в этих коммерческих операциях. Он много раз путешествовал к Борису Дмитриевичу Сорокину с предложением купить "Вестник". С затаенной злобою, с клокотанием ненависти говорил он с возродившимся фениксом, убеждая того воспользоваться случаем и дешево приобрести вторую газету...

-- Если вам заплатили за нее две тысячи и приняли на себя все долги, сумма которых, как вам известно, доходила до четырех тысяч, то не пожелаете ли теперь вернуть газету, очищенную от всех долгов, за те же две тысячи?