Инвалиды

-- Я собственно пригласил вас еще по одному делу: не согласитесь ли вы принять на себя корректуру газеты?.. Наш корректор опять запил... Способный, интеллигентный человек, бывший студент университета, но пьянствует ужасно... Жаль, но наше дело такое, что ждать вытрезвлений не приходится... Бились, бились, но решили, наконец, покончить...

-- Я могу -- временно, до вытрезвления вашего корректора... -- произнес Крюков.

-- Нет, я вас прошу принять корректуру окончательно!.. 25 рублей в месяц... Дежурство -- ночное, от 8-9 часов до 2, а иногда и до 3 часов ночи...

-- Что же, я согласен.

-- В таком случае будьте любезны остаться теперь здесь и начать работу... Вам это дело знакомо?

-- Очень хорошо!.. Собаку съел...

-- Тем лучше!.. Сегодня много будет возни... Весь номер придётся переверстывать... Понаблюдите, чтобы не проскочило что-нибудь вычеркнутое... А я не могу... Устал до смерти... Поеду... Прямо в постель.

Между тем неприятное известие о том, что печатание номера отлагается на неопределенно-долгое время, быстро распространилось по типографии. Метранпаж угрюмо слонялся по закутанным темнотою углам и, покуривая цигарку, недовольно поплевывал в сторону. Механик ругался вслух, никого не стесняясь, причем его брань относилась вообще к жизни и ни к кому -- в частности, ибо ему было все равно, от кого бы ни зависела эта вторая бессонная ночь...

Накладчик насвистывал "Матаню", ходя вокруг машины и похлопывая по глянцевитым, марающим краскою валам ее.

Только вертельщики отнеслись безразлично к факту: не все ли равно -- вертеть тяжелое колесо машины с 12 ночи до 4 утра, или от 4 утра до 8? Пожалуй, последнее еще лучше, так как в азарте своего сражения в "три листика" вертельщики позабыли о времени и пространстве... Пробило два часа. Новый корректор сидел в маленькой комнатке без окон и корректировал...

В "наборной" шла горячая работа. Полупьяный наборщик Соколов, с опухшей физиономией, всклокоченный, небритый и злой, стоял у кассы и набирал объявление из "Правительственного Вестника", чтобы заткнуть им излишек пустых мест в сверстке.

-- Пес вас дери! -- протрезвиться не дадут, анафемы! Каторжная жизнь, будь она проклята совсем! -- ворчал Соколов. Руки его дрожали и совались не туда, куда следует; в голове били молотом; глаза слипались, а в груди жгло и резало.

Бледный мальчик, с впалыми лихорадочно-горящими глазами, правил "последнюю сводку": он проворно вытаскивал шилом из набора "ошибки" -- буквы и так же проворно заменял их новыми, пристукивая черенком шила... Метранпаж возился тут же, около сверстанного номера, ворчал, вытаскивал гранки набора и, перенося их на другой стол, тоже проклинал жизнь.

V.

Завизжала на блоке задняя дверь, гулко хлопнула стеклами, -- и типография огласилась зычным густым баритоном:

Эх вы, братцы мои,

Вы това-а-рищи-и...

-- Не ори, Миша! -- хрипло крикнул Соколов: -- у нас новый, брат, корректор...

Сослужи-и-те вы мне-не

Слу-у-жбу верную...

ревел голос.

Посреди типографии выросла высокая худощавая фигура в валеных сапогах, в летнем пальто горохового цвета, с сдвинутой на затылок шляпой и с бутылкою водки в руке...

-- Воронин! Мишка! Водка есть? -- осипшим радостным голосом воскликнул Соколов и бросил работу.

-- Есть, братец! Пей! Пей и горе залей! -- пробасил устраненный корректор и снова громогласно запел:

Уж вы сбро-о-сьте меня-я

В Во-о-лгу ма-а-а-тушку-у...

Соколов взял у Воронина бутылку и прямо из горлышка стал с жадностью глотать напиток.

-- Опять, Михаил Петрович, запили? -- спросил откуда-то детский голос.

-- Да, опять, милый мальчик Синицин, опять! -- пробасил Воронин.

-- Секретарь сидел-сидел, да не дождался вас... Сам хотел корректировать, а потом другого нанял... -- пропищал мальчик.

-- Что там корректировать! Не в этом дело... Всех ошибок не исправишь, братцы... Жизнь надо корректировать...

Все расхохотались.

-- А кто там, этот новый?.. Надо познакомиться...

Воронин пошел по направлению к корректорской.

-- Оставь, Миша! Не ходи!..

-- Бросьте!..

-- Нет, надо познакомиться... Может быть, прохвост, а может быть, и порядочный человек... -- пробасил Воронин и пошел.

-- Мое почтение, милостивый государь!.. Позвольте познакомиться, -- начал Воронин, остановившись в дверях корректорской.

Крюков оглянулся и молча поклонился.

-- Бывший студент пятого курса физико-математического факультета Императорского Казанского университета Михаил Воронин!.. Говорю на немецком и французском... Ne pouvez vous pas repondre francais?

-- Виноват, -- смущенно произнес Крюков, слегка приподнимаясь со стула, -- я говорю только на одном русском языке.

-- И то, брат, наверно, плохо? а?.. Давай руку! Кто ты такой?

-- Гм...

Крюков подал руку и сказал:

-- Я -- тоже бывший студент...

-- Милый!.. Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!..

Воронин схватил в охапку Крюкова, крепко сжал его в объятиях и начал целовать, обдавая запахом перегорелой водки...

-- Вы меня отпустите... Ей-Богу, некогда... Потом, после...

-- Сколько они тебе дали жалованья? -- грозно спросил Воронин, выпуская Крюкова из объятий.

-- Двадцать пять рублей в месяц.

-- Подлецы!.. Я, брат, получал тридцать... А тебе сбавили... Гнут, мерзавцы!..

-- Извините... право некогда...

-- Ну, корректируй! Пес с тобой! Еще выпьем как-нибудь... Ну... прощай!..

Воронин опять схватил Крюкова и, поцеловав в нос, пошатываясь, вышел из корректорской в наборную.

Уж вы, бра-а-тцы мои,

Вы-ы...

-- Братцы-то братцы, а выпить-то нечего, -- прохрипел мрачно Соколов. Воронин полез в карман и выбросил на стол горсть серебра и меди. Несколько монет упало на пол и покатилось в разные стороны.

-- Ребята! Кто за водкой? -- прокричал Воронин.

-- Теперь не достанешь, все кабаки заперты.

-- У Митрича можно... Со двора надо! -- посоветовал накладчик и изъявил готовность сбегать.

-- Мы добудем! Завсегда можно... Пустяки!.. -- говорил он, собирая с полу деньги.

Минут через десять он принес новую бутылку водки и вынул из кармана соленый огурец.

-- Вот выпивка, а вот закуска! -- произнес накладчик, ставя бутылку на окно и кладя огурец рядом. -- Чай, и мне дадите за труды?.. Что-то в горле сидит...

-- Пей, братцы!

Пили все, не исключая мальчика Синицина.

Соколов, большой любитель пения, стал упрашивать Воронина спеть что-нибудь:

-- Спой, Миша, что-нибудь печальное!.. Ахни "не одна-то в поле дороженька", -- сипло умолял он Воронина.

Метранпаж останавливал: он боялся внезапного приезда "хозяина" -- так называли рабочие редактора.

-- Он вам так споет, что заплачете...

-- Ничего не будет... Спой, Миша!

-- Моя песенка, братцы, спета... -- печально произнес Воронин и опрокинул горло бутылки в рот. -- Ну, черт с вами, спою...

-- Спой эту... Про Еремушку-то!..

Воронин передал бутылку Соколову, встал посреди типографии в позу артиста на эстраде и громко, с пафосом, запел:

Жизни вольным впечатлениям

Душу вольную отдай,

Человеческим стремлениям

В ней...

Здесь голос певца оборвался. Гулкое эхо разнеслось под сводами типографии и замерло...

Крюков тревожно вслушивался в эту песнь пьяного человека, и его сердце сжималось болью, и из глаз падали на бумагу редкие слезы...

-- Не могу, братцы!.. Голос пропил...

Соколов с какой-то странной нежностью обнял Воронина и стал целовать его: