Инвалиды

-- Душевный ты человек, Миша! Люблю тебя! На, выпей! -- говорил он, тыча в рот Воронина горлышко бутылки.

Когда Крюков кончил работу и проходил чрез наборную, он увидал под столом Соколова и Воронина; обняв друг друга, они громко храпели.

В окна уже смотрело бледное утро. В типографии было совершенно тихо. Только из печатной слышалось бряканье машины да шелест больших листов газетной бумаги...

Вернувшись домой, Крюков повалился, не раздеваясь, на свою скрипучую постель и, как убитый, без движения, проспал до шести часов вечера. Он, быть может, проспал бы и дольше, если бы его не разбудила хозяйка, которая стала подозревать, не помер ли уж ее новый "квартирант без документов".

Вечером у Крюкова был "визитер". Пьяный Воронин отыскал как-то квартиру нового корректора и, несмотря на протесты хозяйки, вломился в его комнату.

-- Я нашел тебя, друг!.. Ты меня понимаешь... Не осудишь... Дай мне, ради Бога, тридцать копеек!.. Умираю без водки... Я, брат, такой же интеллигентный пролетарий, как и ты... Инвалид я, братец!.. Не вини меня, друг мой... Да, инвалид...

Крюков дал ему тридцать копеек. Воронин поцеловал его и ушел.

VI.

Таким образом "труд независимый и по существу не противоречащий убеждениям" был найден Крюковым на этот раз очень легко и скоро.

Крюков стал ночным корректором "Н-ского Вестника".

Независимость этого труда заключалась в том, что за двадцать пять рублей в месяц Крюков днем спал, а ночью бодрствовал, иногда же не спал и по целым суткам -- что уже предоставлялось его собственному усмотрению, наконец он мог спать и целые сутки, для чего стоило только отказаться от двадцати пяти рублей в месяц. Что касается убеждений, то последние оставались совершенно в стороне от труда, который таким образом и не противоречил им. Крюков имел дело по преимуществу с отдельными буквами и словами, а из убеждений имел соприкосновение лишь с теми, которые касались буквы "c", двоеточий, многоточий и других невинных знаков...

С восьми часов вечера Крюков появлялся в корректорской комнате и, склонившись над испещренными поправками оттисками, при свете пышущей жаром большой лампы под зеленым абажуром, исправлял ошибки авторов и наборщиков вплоть до четырех, а иногда и до пяти часов утра следующего дня... В короткие промежутки бездействия он ложился на широкий стол, за которым работал, подкладывал под голову переплетенный экземпляр "Вестника" и, поджав ноги, дремал чуткой, тревожной дремой под грохот типографских машин и шорох шрифтовых касс. На рассвете Крюков возвращался домой, сонный, с помятой физиономией и опухшими и красными глазами, шагая неровной походкою усталого и больного человека по сонным и пустынным еще улицам города, и встречные гуляки, возвращавшиеся с кутежей из притонов разгула и разврата, приветствовали его улыбкой солидарности и двусмысленными замечаниями.

Квартирная хозяйка еще более встревожилась, когда "человек без документов" начал аккуратно пропадать на ночь, возвращаться домой на цыпочках и на рассвете. Это таинственное исчезновение и возвращение квартиранта казались хозяйке страшно подозрительными, и она стала страдать бессонницей и головными болями.

Лежа в постели, хозяйка все думала, что бы это могло значить, и не смыкала глаз, прислушиваясь к каждому шороху в комнатах. Когда спавшая в передней на сундуке кухарка, на легкий, подозрительно-осторожный стук пальцами в стекло окна, с ворчанием и протестом поднималась со своего логовища, чтобы отпереть дверь "шаромыжнику-постояльцу", -- хозяйка садилась в постели, настораживала слух и переставала дышать...

Вот он идет на цыпочках... Вот скрипнула дверь в его комнату... Вот он тихо, осторожно сморкается и откашливается, воображая, что, кроме кухарки, никто не знает о его возвращениях в такое неурочное время...

Квартирант ложился на кушетку, тяжело вздыхал и отдувался.

Сейчас видно, что делал что-то неладное: не то таскал что-то тяжелое, не то бежал что есть духу от кого-то...

Хозяйка уже собиралась заявить "куда следует", когда дело, к удовольствию обеих сторон, разрешилось без участия полиции.

По прошествии недели Крюков позвал к себе Хозяйку:

-- Вот вам и деньги за месяц!.. Может быть, хотите за полтора месяца? -- и это можно... хотя, виноват, не хватит, должно быть, за полтора... Да, не хватит!..

-- Так-то оно так, -- задумчиво глядя на предлагаемые квартирантом деньги, ответила хозяйка: -- Только как будто бы и нехорошо, что вы кажную ночь на свету приходите! Можно с вами, батюшка, и беды нажить... Нынче как строго! Коли жизнь правильную будете вести -- я возьму, а то уж лучше того... подыскивайте себе квартиру... У меня -- сын...

Крюков расхохотался.

-- Что вы, что вы, матушка! Да я самую правильную жизнь веду; водки не пью, в карты не играю, на службу хожу аккуратно... Чего вам больше?

-- На какую такую службу это вы ходите? -- обиженно возразила хозяйка и потупилась. По ночам, батюшка, кажись, все добрые люди спят...

-- У меня служба такая, ночная служба. Я -- ночной корректор в "Вестнике".

-- Ну, извините!.. -- радостно воскликнула хозяйка, протягивая руку за деньгами, -- извините уж... -- Случается... А мы все тут не знали, что и думать... Как ночь, так и нет нашего кавалера. Пра-а-во! И невдомек... Скажите, пожалуйста!..

Хозяйка всплеснула руками и задушевно расхохоталась.

Уж теперь нечего, батюшка, греха таить: я ведь хотела в полицию заявить.

Прошла еще неделя, прошла и другая...

Жизнь Крюкова протекала бессмысленно, однообразно, как жизнь бездушной машины, на которой печатался "Вестник". Полусонное бодрствование ночью и тревожный, клочками и урывками, сон днем... Ошибки, ошибки, ошибки, значки, черточки, крестики, буквы, слова, механическое бормотание через зубы каких-то фраз... Голова тупеет и тяжелеет, словно наливается свинцом; пред глазами лампа с зеленым абажуром, в ушах грохот машины и шорох шрифта... Запах краски, керосина, сырости и какой-то особенной типографской вони... Во рту неприятный осадок сладкой свинцовой пыли от шрифта... В руке постоянная ручка...

И в голове, и в душе оседает какая-то копоть и носится туман, в котором беспомощно плавают одинокие "хорошие мысли"... Наскоро обед, наскоро чай, кушетка, стол и опять значки, буквы и слова... И так до бесконечности!..

Немного иначе проходили дни праздничные. После праздников газета не выходила, а потому праздники полагались на отдых. Наборщики и другие типографские служащие отдыхали, напиваясь до положения риз. Крюков отсыпался, отлеживался и ходил взад и вперед по комнате до изнурения и отупения. Это хождение осталось у Крюкова, как наследие его "одиноких дней": в свободное от корректорских обязанностей время он, как пушкинский ученый кот, ходил по комнате кругом...

-- Будет вам ходить-то! Обещание что ли дали? -- скажет, бывало, хозяйка, слушая бесконечное глухое топанье постояльца: -- И как только ноги у вас не откажутся?..

Попытки почитать книгу в эти свободные дни Крюковым делались очень часто, но в мозгу так было мутно от изнурения, в глазах так туманилось, что книга бросалась... Идти было некуда, -- не было знакомых.

От секретаря и редактора Крюков сторонился: они ему не нравились. Единственная родственная и симпатичная Крюкову душа -- "бывший студент" Воронин, редко бывал трезв, и все старания Крюкова остановить его от пьянства оставались втуне. Крюков большую часть свободного времени проводил на кушетке, отдаваясь воспоминаниям или спячке... Однажды, в праздничный день, к нему явился Воронин, больной, худой, с трясущимися руками, и умолял со слезами на глазах дать ему в последний раз тридцать копеек.