На горизонте души…

Так-не так, отчего, нам неведомо, но ночь не приняла того подарка. А глядела она рассеянно на пушистые хвосты дыма из печных труб на крышах домов, и чудилось ей, что не земля вовсе под нею, а картонка с котятами, которые только-только открыли глаза, и принялись обживать этот старый, вечно новый мир.

Беллетристика

— Почему вы помните только плохое? Неужто не о чем вспомнить хорошо?

— Есть… наверное, просто не приходит в голову. Дурное в жизни, как чёрные ободки под ногтями. Они бросаются в глаза первыми, будь ты кроме чист с головы до пят, и благоухаешь хозяйственным мылом.

— Полагаю, вы имели в виду туалетное.

— Да нет. Именно, что хозяйственное. Помнится, зашла как-то раз дамочка в гости. За руку ввела девочку, и говорит, мол, дочка просит кушать, дайте, что ли, хоть кусочек булочки ребёнку. Мы с семьёй переглянулись, и почувствовали себя не в своей тарелке, в собственном-то доме.

— Отчего же?

— Мы не узнали слова «булка», применительно к белому хлебу.

— Признаться, верится с трудом.

— Да мы сами пришли в крайнее замешательство, ибо не шли по жизни в ту пору, а впряглись в неё, не замечая ничего вокруг.

— Боролись за каждый кусок хлеба?

— Представьте себе, и да, и нет. Добывая его, как проклятые, мы будто заключили негласное соглашение промеж собой, и говорили о чём угодно: о музыке, стихах, смысле бытия вообще и нашего, в частности, но не о том, что поддерживает жизнь. Добытое делили поровну, сервировали со вкусом… Кстати же, на новогодний стол собирали с июня, и опустошили его как-то незаметно для себя до того, как Куранты возвестили о начале Нового Года.

— А что про мыло-то! Вроде, начали беседу именно с него!

— Да, ничего сверхестественного! Тогда с трудом, но нам удалось убедить-таки гостью, что мы не жмоты, просто белого не держим-с, она согласилась и на серый, а когда пошла вымыть руки, то её возглас из ванной уже не оказался для нас неожиданным.

— И что же она воскликнула?

— Хозяйственное мыло?!! Другого нет?!!

— Гостья была человеком из другого мира, оттуда, где много булок, намазанных сливочным маслом, тёмный шоколад в хрестальной корзинке и хороший крупнолистовой чай, но мало стихов.

— Сплошная проза…

— С прозой там тоже было туго. Ничего серьёзного, сплошная беллетристика.

Навечно простуженный

Что за наваждение, что за напасть, — отчего мне так часто вспоминается один, не примечательный ничем, вечер. Или было в нём нечто?.. Не зря же память тянет к нему свои прозрачные руки, да вот почему — сквозь время никак не разобрать.

Тот поздний день как-то скоро стаял до сумерек и застал нас с отцом на остановке автобуса. Без навеса или скамейки, она была обозначена тонким листом жести с печатной буквой «А». Слабо прихваченную хомутом к фонарному столбу, её трепало по воле ветра, как щупальца рукописного объявления о пропаже щенка, с кротким гулким частым стоном, больше похожим на собачий вой.

Жидкие сумерки уже охладились до густого черничного киселя ночи, а автобус всё не ехал никак, идти же пешком было и далеко, и поздно. Большая, в полдороги лужа морщила гладкое, безмятежное доселе чело, тени листвы бегло играли хроматические гаммы на клавишах черепашьего панциря асфальта, а перебродивший сквозняк из подворотни трепал мой чуб, открывая лоб…

Как сейчас, я слышу голос отца:

— Не стой так, повернись боком к ветру, простудишься.

Кажется, да нет, — определённо, — меня это прилюдное проявление заботы сильно разозлила тогда. Она как бы стреножила мою собственную волю и больше походила на принуждение, и хотя была ею отчасти, зла в себе не несла. Однако, в силу возраста, с нею страстно желалось спорить, ей хотелось сопротивляться, перечить горячо и яростно, опровергнуть, не оставив камня на камне… Избегая скандала я, дёрнув плечом, сделал несколько шагов в сторону к ближайшему укрытию — стене старинного дома красного кирпича.

Казалось, я победил, вырвался, из-под ненужной опеки, и это было такое благо, счастье, такие удача, свобода и наслаждение! Чудилось… слышалось! — как на сотню замков запирается калитка подворотни, источающая запах затхлой сырости, а я, воспарив, прокатившись лихо на гребне волны негодования, укрылся в безопасности и приник к загорелому торсу дома, в кирпичиках, на зависть иному физкультурнику.

Наверняка, со стороны я был более, чем смешон. Даже теперь, списывая всё на младость, мне делается совестно, но тогда… В ту пору я ликовал, хотя, стоять поодаль было в известной мере безрассудно. Усталый водитель автобуса делал последний круг, и мог не разглядеть пассажиров, что маялись в мечтах об ужине и стакане горячего чаю, зевая от озноба, и сливаясь с собственною тенью, натягивали плечи на затылок.

Отец очевидно нервничал, но благоразумно молчал, поглядывая то на дорогу, то в мою сторону. Согласное покачивание света фар, показавшееся, наконец, издали, заставило меня перестать вредничать, и едва двери автобуса открылись, я уже толкался у входа впереди отца.

Качка на кочках в окружении многих тёплых тел убаюкала меня в момент, а когда до дома оставалась одна остановка, отец, тронув за руку, позвал:

— Просыпайся! — Отчего меня сразу бросило в дрожь. Так не хотелось куда-то идти, и тем более — чтобы полы ветра вновь хлестали по щекам, дабы привести в чувство…

Так вот же оно, вот! Теперь я понял. Отец! Папа… Он не разбудит уже, склонившись над кроватью и не позовёт тихо, но внятно от входной двери поутру, не тронет за руку на тёмной остановке автобуса, и не скажет больше никогда:

— Развернись боком к ветру, простудишься… Тебе это совершенно ни к чему.

Одна на всех…

Солнце в оправе ветвей на рассвете сверкало алмазом чайного цвета, пускай и не было в нём той прозрачности и чистоты, что в самом-самом, который раскрывает всё своё очарование лишь ввечеру, при свете свечей. Но право, кто посмеет отказать ему в восхищении. Да и нужно ли ему оно.

Надвинув шерстяной платок тучи поглубже на брови, солнце щурилось на округу. Мелкими чаинками со стола небес просыпалась стайка птах. Каких? Так и вправду было не видать! Одно можно сказать — летели дружно.

Ворон, что намедни планировал над лесом и так кричал, что охрип, нынче не в настроении, не кажет своего породистого римского носу из гнезда. Ворчит на супругу, что теперь не то, что раньше, когда погоды стояли не в пример приятнее: и ветра были не столь дерзки и промозглы, и снега не так обильны.

Впрочем, без злобы и упрёка предъявлял он счета природе, а так, для порядку больше. Однако супружница ворона не как бывают прочие, бессловесны. Не скрывая характера, она со вкусом перечила мужу, но также, без сердца, одного разговора ради, до которых, надо признаться, все вороны большие охотники.

Предоставив птиц небу и самим себе, солнце оглядело видимую ему местность.

Сугробы кидались друг в друга снегом. Снежинки, коим желалось быть повыше, сбились в рыхлые холодные тучки и, взявшись за руки съезжали с галёрки крыш, по покатым их горкам, а затем, с лихостью и безрассудной бравадой, сидели, сколь могли, на карнизе, болтая игрушечными хрустальными лапками, покуда солнце, расположив их к себе младой горячностью, не толкало после со смешком вниз.

И так — до самогО заката, что без чувств-с, но по одной лишь привычке выбил в который раз драгоценный камень солнца из оправы кроны, и отправился спать. Ночь же не менее искусный золотых дел мастер, ловка вправила заместо брильянта жемчужину луны, и сделалось так светло, что стало можно разглядеть белую ленту тропинки, вплетённую в косу лисьих следов.

Бриллианты на троечку4, потускневшие от времени жемчуга… Рассуждая о ценности жизни, вряд ли кто-то ставит в один ряд со своею судьбою участь другого, того, кто не коснётся до него ни взглядом, ни вздохом, ни крылом. А ведь напрасно! Земля-то, она на всех, одна…