На горизонте души…

— Знаешь, а хорошая была та идея с веломобилем. Будоражила нашу молодую кровь грядущим путешествием. Причём, не пугали ни расстояния, ни гребни дорог.

— Да, местами у нас довольно сильные перепады, — то в горку, то с горы…

— Ну, под гору-то ещё ничего, а вот вверх — тяжело было бы педали крутить.

— Ну, не тяжелее трёх тренировок в день. Обычная спортивная работа, куда деваться. Зато — ни тебе горючего, и природе никаких неудовольствий.

— Сколько планировали построить машин, не помнишь?

— Неа. Помню только с кем должен был быть в паре. Ещё — вешалку для костюма, чтобы было в чём сходить в театр и по музеям.

— Эх, жалость-то какая!

— Ты о чём?

— Да что не вышло ничего!

— А из-за чего, в курсе?

— Нет.

— Потому, что все хотят на готовенькое, ручки марать не спешат, стоят в сторонке, ждут, пока другие измажутся по уши. Те ж наивные, делом больны, себя не жалеют.

— Ну, так не на что было зариться!

— От того и не было.

— И замысел-то казался каков! — по дорогам необъятной нашей страны, да от Чёрного моря до Балтики, и с в каждом водоёме — под воду… Помнишь, как местные мальчишки нам кричали? — «Водолазы приехали, водолазы!»

— Ага. А рыбаки удочки свои бросали, и тоже к нам поближе. Да, забавно… Для них мы были, словно из цирка или водяные… Стой, а компрессор? Он же ого-го какой тяжёлый.

— Так в пути бы баллоны и забивали. Рассчитано было — до ста пятидесяти атмосфер. Крутишь педали, едешь и нагнетаешь воздух в восьмилитровый баллон. Нормально! Всё учтено могучим ураганом.

— Нормально… Да не сбылось.

И гляжу я с досадой то на визави, то в минувшее, а то и за окно. Тёплое одеяло тумана укрыло землю, следом снегопад занавесил стороны света. Чего попусту тревожить себя несбыточным, оно и в прошлом скребётся мышью, точит гусеничкой, грызёт полночной улиткой, да так оглушительно, что, право слово — хочется рыдать.

Гаичка

Не достало солнцу силушки взобраться повыше на январское небушко. Сколь красным его не клич, а бледно светило ясное, подморожены его щёки, обветрены губы, да так, что растресканы, а округа вся в каплях крови ягод калиновых.

А небушко-то, ярки бело-голубы глаза под брови лесов подводит, насмехается будто над солнышком, над немощью его и видом болезным.

И вступилась за солнышко птичка малая, гаичка, в чёрной шапочке с серым крылышком. Сердце с каплю, клюв с ноготок, крылья с платок. Негоже, говорит, теперь глумиться. Летом, небось, — чуть что, — да в марево над дорогой, ходишь тихо, глаза прячешь, ибо понимаешь ту силу, что будит и землю саму, и всё, что в ней.

— Да чья ж ты такая смелая? — Подивилось небушко, заслышав голос тихий, да завидев взгляд прямой. — Аль стоит кто за тобой? С чьего стола ты крошка, кто велел тебе таковы речи вести, укоры плести?

— Так ничья я, сама себе хозяйка. Зимой сбираю зёрна трав, что пробили сугробы кулачками бутонов на сухих стеблях. Бывает, что букашку сонну там же перехвачу, а по теплому времени дупло щеплю, деток ращу, да к зиме готовлюсь: жучков-паучков в закрома прячу.

— Ну, так и что ж тебе за дело до солнышка? — Испросило у птички небушко, изумляясь боле прежнего.

Усмехнулась птичка гаичка, и сказала слово верное, которое все думают, да поперёк не смеют, лучше смолчат:

— Так до солнышка каждому дело есть, всяк дотянуться хочет, а только не достать до ясного ни рукой, ни крылышком, от того и хула, и укоры с наговорами.

Услыхало солнышко заступницу свою, что меньше малого. Взбодрилось оно, воспряло духом, да обмотавши шею белым шарфом облака отправилось в путь. И с каждым днём забиралось всё выше, и светило час от часу всё ярче, покуда уж вовсе в силу вошло.

А что гаичка? Позабыло солнышко про нежданно-нечаянного ходатая. Не дождалась птичка щипать свою гнилушку на дупло. Смельчаки-то, они долго не бывают, зато память об них так длинна, что не видать ейного предела.

…Было дело, ветер донёс, что гаичек в России-матушке столько же, сколько людей. Вот и весь сказ.

Временное

Сочельник, Рождество и Святки… Как всё густо и пряно, сдобно и сытно. Пространство бытия, сдобренное зимними утехами и предчувствием их, заставляет забыть о времени, его настойчивого стремления увлечь за собой.

Ты часто останавливаешься, дабы рассмотреть мир вокруг, радуешься снежинке, как цветку, и напротив; прилёту птиц или тихому, из-за недолгого их отсутствия, лесу.

Улыбаясь в ответ рассвету, ты не лукавишь, ибо и впрямь доволен, что жизнь не сокрыла, не оттолкнула и дозволила побыть при восприятии нового дня, услышать его первый вздох, увидеть распахнутые глаза тебе, первому, навстречу…

— Много вас, таких… — Ворчит время.

— Каких? — Наивно интересуешься ты.

— Да которые воображают, будто особенные, и всё вокруг для них одних.

— Разве это плохо, что немало нас?

— А что хорошего? Возись с вами… — Недовольно ворчит время и добавляет, бесцеремонно подталкивая в спину. — Пойдём, скорее, пора нам.

— Куда?

— Пришли уже.

— Так не досмотрел я ещё…

— Потом досмотришь!

— Когда?! — Доверчиво спрашиваешь ты, а время дёргает тебя за руку, как усталая мать тянет своё нерасторопное по младости дитя, и почти не прячась, шепчет громко и презрительно, словно шипит:

— Вот, глупый! Да ни-ког-да!!!

Сочельник, Рождество и Святки… Они вселяют надежду. В то, что есть нечто сильнее времени, надёжнее, свободнее.

— О чём это ты думаешь? — Пугается вдруг время, и настаёт его черёд замедлить шаг.

Время кривит губы и кукситься, ему желается быть важнее прочих, но всегда найдётся нечто, что вернее отражает суть бытия и обратной его стороны.

— Неужто ты о любви? — Время решается, наконец, назвать вслух имя явления, низвергающего его всемогущество.

— Это догадка? — Сочувственно глядишь ты в глаза времени.

— Это уверенность… — Дерзко и растерянно вместе ответствует оно.

— Ну, не печалься, непременно отыщется тот, кто любит тебя…

— Когда!? — Едва не рыдает время, а ты прижимаешь его голову к себе, и поглаживая нежно вечно седые его кудри, утешаешь, будто маленького:

— Когда-нибудь. Всё случается не раньше и не позже, а в свой час.

Сочельник, Рождество и Святки… Они вселяют надежду.

Ночь

Гофре воротника леса, румяное спросонья лицо, прищур ярких глаз и ёжик рыжих волос, — таким утро встретило солнце. Чем уж занято было светило, — чтивом ли, писанием или ловлей рифм, будто бабочек, сачком раздумий ни о чём и обо всём, — но было совершенно очевидно, что не досыпано солнцу сна, как курам гороху.

Рассуждая об обстоятельствах минувшей ночи, невозможно было пренебречь тем, что крыша ночного неба вся сплошь усеяна мелкими и не очень дырами. Разбросанные в беспорядке, они пропускают свет вселенной, а часто, и так случается именно зимой, небо делается ровно решето, через которое просыпается довольно снежной муки, что хотя пыльна на вкус, да на взгляд более, чем сладка.

Солнцу хватило раз только глянуть на засыпанную снегом землю, чтобы порешить за лучшее для себя идти досыпать. Забелённая холодным молоком снегопада, что обильно проливалось из кувшина небес, округа была чересчур надменна и слишком занята собой, чтобы желать понравиться кому-то, кроме себя самой, а посему, солнце не прогадало, и, не тратя понапрасну своего очарования, удалилось восвояси.

Снежные комочки на ветках сосны чудились праздничными шариками на новогодней ёлке. То ветер забросил их туда, играя в снежки со вьюгой. Завивались локоны метели в пылу шутейных сражений, пылили забияки друг другу в лирцо мелким снежным песком, смеялись громко.

Из любопытства солнышко подглядело-таки за ними в щёлочку горизонта ввечеру, заодно позолотило сугробы, дабы сделались они звонки, и было б на что ночи поиграть. Не то скуШно ей там одной, в черничной-то с-мятой темноте.