Десятые

Где-то поломало лед, и пошла вода. «Товарищ старший лейтенант, скоро?» – тревожась, спросил Назаров. Першин что-то ширкал надфилем. «На тарелке зазубрина появилась, она и рвет», – буркнул. «Вода, товарищ старший лейтенант». – «Да вижу…»

Через каких-то пяток минут она поднялась почти вровень с галошами на валенках.

«Если этот порвется, – в конце концов поставив ремень и глядя на далекий берег, сказал Першин, – кисло нам будет… А ремень старый, сухой совсем».

Медленно тронулись. Через несколько метров Першин остановился, осмотрел ремень. «И этот пошел по женской линии… Так, отцепляем сани».

Налегке Першин довел снегоход до берега. Назаров в это время пытался тащить сани. Конечно, без всякого успеха. Может, по чистому льду они бы и заскользили, но сейчас, в ледяной воде, стояли как вмерзшие… Один посреди озера, глядя на полосы черных елок со всех сторон, но недосягаемо далеко, чувствуя, как вода пропитывает войлок валенок, двадцатилетний Назаров ощутил близость смерти… Сейчас источенный лед проломится, и он вместе с санями ухнет в полынью. И всё… Да и без полыньи варианты не лучше… Бросить сани и бежать?.. А что с продуктами? Что с парнями на радаре? Да и добежит ли он до берега?..

И так ему, отслужившему почти два года, стало жалко себя, что он заплакал. Без рыданий и всхлипов, а тихонько, как ребенок ночью под одеялом.

Всё закончилось благополучно. Першин наткнулся на берегу на охотинспекторов, и те лихо, не боясь провалиться, подъехали к саням на своей новенькой «ниве», подцепили их и доставили прямо к радару. И Назарова с промоченными ногами не забыли.

Пацаны встретили его как супермена, а он, улыбаясь грубовато выражаемым, но искренним, душевным благодарностям, материл себя за панику и ужас на озере. И казалось, что пацаны узнают, откуда-нибудь узнают о его слезах. Вернувшись в часть, Назаров долго боялся засыпать – был уверен: приснится, как стоит посреди озера, и начнет плакать, просить не убивать, не топить. Включат свет, будут смотреть и хмыкать, а утром заклюют подколами: «Чего, Назар, бабая во сне увидал?»

Избавился от этого страха Назаров легко – однажды пришла мысль: если смерть тогда не схватила его, значит, он нужен миру, для чего-то важного оставлен. И позже, попадая в более серьезные ситуации, чем на озере, Назаров в душе оставался спокоен: смерть снова дохнёт и отступит…

Теперь, стоя в вестибюльчике обреченного на снос ресторана, с заработанными по случаю пятью тысячами, с перспективой стать безработным, он спросил у кого-то невидимого, но все эти годы наблюдающего за ним: для чего я оставлен? Мысленно спросил, но громко, четко, с паузами между словами. И замер, чтобы не пропустить ответ.

Ответа не было; из залов доносилась красивая музыка, раздался приятный, совсем не насмешливый женский смех, простучали каблуки то ли Айдаз, то ли одной из посетительниц…

Надел куртку, вышел на крыльцо. Закурил, уворачиваясь от порывов ветра. Снег крутило, вихрило, стена ресторана в шаге от Назарова казалась далекой, призрачной. Буквы «М» над станцией метро, семнадцатиэтажки на той стороне проспекта не было видно вовсе. Лишь какие-то размытые светлые блики.

Бросая окурок в урну, Назаров заметил внизу, справа от крыльца, новое, чего не было, когда выходил курить в прошлый раз. Пригляделся, по высокому воротнику узнал того, кто заплатил ему пять тысяч за стопарь водки… Человек сидел на оградке, отделяющей тротуар от газона. Пальто было облеплено снегом, но не сильно – видимо, он время от времени шевелился, отряхивался…

Назаров хотел было спуститься, потормошить, сказать, чтоб ехал домой. Не стал. Вполне ведь может полезть обратно, еще выпить просить. И разговоры эти его… «Пускай посидит».

Все оставшиеся полтора часа до конца смены, провожая сначала последних посетителей, а потом персонал, ожидал – сейчас кто-нибудь вернется и скажет испуганно: там человек… Нет, никто не вернулся, а Назаров не выходил – давил желание покурить, убеждал себя: «Сейчас сменюсь и покурю с удовольствием».

Погасли лампы на кухне, в залах. Стало тихо. Минуты ползли, вытягивая душу… Вот к этим последним минутам Назаров никак не мог привыкнуть. Даже если был в ссоре с женой, казалось в конце смены, что дома его ждет счастье. Жена обнимет, дочки прильнут. Поведут в большую комнату за накрытый стол. «Что за праздник сегодня?» – удивится Назаров. «Никакого праздника, – с мягкой улыбкой скажет жена, – просто ужин».

Они давно не ели все вместе. Не совпадал график жизни, да и если были все дома, несли тарелки каждый к себе. Одни ели перед телевизором, другие за компьютером…

Дима опаздывал. На пять минут, потом на десять… Назаров вспомнил о сбитом бомбардировщике, и подумалось, что сменщик взял и сорвался в Сирию. Или еще куда-нибудь, где воюют. Не выдержал.

Нет, не сорвался. Вот он вошел и стал топтаться, сбивать шапчёнкой снег с рукавов бушлата.

– Погода, блин, – проворчал вместо приветствия.

И Назаров не стал здороваться, подхватил давно висящую на спинке стула куртку.

– Слышал про самолет? – спросил Дима.

– Конечно… Весь день слежу по интернету.

– Сволочи… Но я… я одного не понимаю, – голос у Димы дергался, плясал от низкого диапазона до по-женски высокого, почти визгливого. – Не понимаю, как можно было бомбардировщик без сопровождения пускать! Это ж азы… А так – подлетели и раздолбали, как мишень на учениях…

– Я пойду, – перебил Назаров.

– А?.. Ну да… – И Дима поник бессильно. – Удачи.

«Утром удачи желал, теперь… Если б сбывалось…»

– И тебе, Дим, счастливо.

Тот, стоя спиной к Назарову, махнул рукой. Назаров вышел.

Метель слегка стихла, и он сразу увидел рядом с тем местом, где сидел пьяный, довольно высокий сугроб. Назарова разом, одновременно, обдало страхом, злорадством, неясной надеждой. Он остановился на крыльце, огляделся. Проследил за идущей мимо ресторана женщиной. Больше поблизости никого. Спустился по ступеням, шагнул к сугробу, сунул в него руку.

Был уверен, что наткнется на ткань пальто, и удивился, что в сугробе лишь снег. Поворошил. Выдернул руку и, чувствуя досаду и облегчение, быстро пошел к метро.

Про покурить забыл.

2016

К мужу

С возмущением, будто эту воду лили ей на голову, Светлаха спросила:

– Ты на хрена воду из морозилки в фарш хреначишь?

– От ледяной фарш сочнее будет. Женя любит сочные пермячи.

Разговаривать Марине не хотелось, но – надо. Если не отвечать, не реагировать на Светлаху, она может выгнать.

– М-м, сочные любит… – Светлаха сморщилась. – Сперва сядут, а потом все чины выведут.

Она была злой на парней и мужиков на зоне, а девушкам и женам, которые приезжали их навещать, сочувствовала. Но требовала сочувствия и к себе. Столько этих откинувшихся зэков прокочевали через ее избушку, и ни один не задержался. И вряд ли уже кто задержится.

Светлахе далеко за полтинник, худая, изожженная плохой водкой и спиртом, не верящая в мужчин…

– Женя из еды никогда ничего не просил. Это я с тех пор помню… Ну, – Марина споткнулась, прошлое показалось ей выдумкой, ее девичьей фантазией, которую она до сих пор хранит, оживляет в себе, – ну когда вместе были.

– Двадцать кэгэ макарон – и пускай радуется. – Но, видимо почувствовав, что перебарщивает, надо смягчиться, Светлаха махнула рукой: – Как знаешь. Жарь, мне газа не жалко.

Не вслух, конечно, про себя, Марина усмехнулась:

«Ну дак, не жалко – пятьсот рублей получила, чтоб я тут могла…»

Изба Светлахи давным-давно служила этакой кухней для женщин, приехавших издалека, чтоб приготовить домашние блюда. Запекали бараньи ноги, варили борщ с мозговой костью, лепили пельмени, манты, позы, пекли пироги… Женя очень любил пермячи. Такие пирожки вроде беляшей, но плоские, с кружочком открытого мяса, из несдобного теста. Говорит, бабушка ему в детстве такие жарила. И вот уже пять лет, с тех пор как Женю перевели на эту зону, Марина в этой избе жарит пермячи. И всякий раз Светлаха возмущается, злится, а потом машет рукой…