Десятые

– Мама! Мама! Я сегодня пьяный! – отрывисто загорланили совсем рядом на улице; Тузик не отреагировал лаем. – Я сегодня пил! И буду пить! Потому что завтра! На рассвете! Я поеду…

– Чего орешь? – тоже почти за самими воротами перебил пожилой голос.

– А ч-чё? Я два га руками выкосил – мне можно!

– Иди спи.

– Ты кто такой? Чё ты мне указывашь?

– Не ори, а то быстро язык выдерну.

– Попробуй, сучара!

– Не сучься. Иди проспись.

– Да пошел ты! – И снова раздалось безобразное, во всю глотку: – А да потому что завтра на рассвете-е! Я поеду юность хорони-ить!..

Пение стало удаляться; пожилой голос пробормотал вслед:

– Задавить бы, да жалко дурака…

Ольга осторожно, словно каждое ее движение могло угрожать ей, подняла к глазам мокрый от пота мобильник, нашла кнопку вызова. Нажала. Экранчик весело засветился желтеньким – «звони, пожалуйста».

Может, минуту, а может, десять минут, двадцать, полчаса Ольга пыталась сообразить, как позвонить в милицию с мобильника. Экранчик давно погас, а она стояла и тупо соображала.

Ну позвонит, скажет… Что дальше? И ее затаскают на допросы, а скорей всего, посадят. Или условное… Вот семейка получится – муж отсидеть не успел и уже жена под судом… Как докажешь, что она ни при чем? Жива осталась, значит – при чем… А если всё обойдется – еще хуже. Виктор. Да, он ее не отпустит. Теперь-то уж тем более. Он и Сережу тоже…

Когда-то почти в детстве – лет в двенадцать-тринадцать – Ольга часто думала о самоубийстве. Поводом для этих мыслей становились двойки в школе, ссоры с одноклассницами, пацаны, которые любили травить именно ее, обзывать морхлой… Ольга ложилась на кровать в своей крошечной комнатке – теперь комнатка должна была стать спаленкой для их с Сережей ребенка – и представляла: дожидается, когда дома никого не будет, берет в летней кухне плетеную веревку и идет с ней за баню. Там есть выпирающее, зачем-то не отпиленное по размеру с остальными бревно. Почти под крышей… Подставляет ящик, привязывает один конец веревки к бревну, а на другом делает петлю. Она умеет делать этот затягивающийся узел. Надевает петлю на шею, стягивает узел к шее и прыгает с ящика. И всё исчезает…

Но постепенно Ольга привыкла жить, преодолевать неприятности и беды и о веревке, бревне на бане забыла. А теперь вспомнила, и сразу, с готовностью, нарисовалась отчетливая, осязаемая прямо картинка. И – самое соблазнительное – появилось ощущение свободы. Полной. Освобождение… Ни жары, ни холода, ни огорода с проклятым подсвекольником, ни Тузика с бесящим лаем, ни изводящего на нет ожидания Сергея, ни этого Вити с его руками и просящим взглядом… Ничего не будет. Ничего…

Ворохнулся в сумраке дальний свет фар на объездной дороге. Щупающие блики. Потом и звук мотора послышался.

Возвращается… Опоздала! Всё опоздала… Сердце буквально – не врет поговорка – стало рваться из груди… Ольга заметалась. Добежать до летней кухни… Да нет, давно не висит там веревка на гвоздике… Вот бельевая протянута от крылечного столба до черемухи… Надо нож… Да пока срежешь…

Машина въехала в улицу. Свет трясся – дорога неровная, в колдобинах вся… Медленно едет… Замерев, затаившись, Ольга следила – минует или остановится. Не выбирала – не знала, что хуже, что лучше, – просто следила. Ждала.

Свет фар ушел дальше, за дом; казалось, сейчас и машина исчезнет, пропыхтит дальше… Мало ли по ночам у них тут ездит всяких…

Звук мотора изменился, стал не таким натужным, и Ольга поняла, что машина остановилась возле ворот. Что-то мягко защелкало, раздалась негромкая команда… Не Виктора голос…

Короткая тишина, а потом калитка резко открылась, и во двор быстро вошел человек. В форме, фуражке… Тузик бросился с лаем на него, но за первым появился второй, третий. И, видимо решив, что с такой толпой не справиться, собака попятилась, лай стал тихий, беспомощный.

Ольга стояла и смотрела, как люди подходят.

– Кондаурова? – спросил ее первый. – Ольга?

– Да…

– Ты хозяйка дома?

Она кивнула, но так, чтобы кивок не заметили. Не получилось.

– Отлично. В доме кто есть?

– Нет, нету.

– Костян, проверь.

Второй, придерживая на боку крошечный автоматик, вошел в избу. Третий стоял под крыльцом. Тоже с автоматиком.

– Есть место! – весело сообщил второй, возвращаясь. – Как барана зарезали.

– Вызываю бригаду тогда. А ты, Кость, давай понятых пока надергай.

– Да где я их сейчас?..

Первый стал злиться:

– Глянь, свет где горит… Я тут до обеда торчать не хочу. – Вытянул из нагрудного кармана обычный мобильник, потыкал кнопки. Ждал, когда ответят, смотрел на Ольгу, как на добычу. Не выдержал молчания, заговорил:

– Прихватили твоих. Чего ж, таких сразу видать… Тормознули, а в багажнике двое… Двойняка у нас давно не было… Попала ты, подруга, не завидую.

– Я ничего, – сказала она, – я не думала…

– Ну, теперь будет время подумать… Что ж они!.. – Первый ругнулся, свирепо глядя в телефон, велел третьему: – Митёк, попробуй по рации.

Затрещала в прохладной полутьме рация, и Ольга поняла, что самое страшное только еще начинается. И будет оно продолжаться долго, долго.

2015

Сугроб

Назаров собирался на работу, а жена сверлила мозг: цены растут, деньги падают, подошва на сапоге младшей дочки лопнула, а впереди зима; потребуй повышения зарплаты… Он отмалчивался, и жену выносило с частного на глобальные проблемы их семьи: квартира двухкомнатная, двенадцать и девять метров, живут четверо, старшая дочь на застекленной лоджии спит, это ж кому рассказать!.. И Саша, сын жены от первого брака, двадцатисемилетний парень, из последних сил снимает однушку; у Саши невеста, хорошая девушка из Твери, пора ребенка, а как тут, без своего жилья… Завтра хозяева объявят: выселяйтесь, или долларов сто накинет, и куда они? Сюда ведь. Саша имеет законное право здесь жить. Прописан…

Эту квартиру жена и ее тогдашний муж получили в конце восьмидесятых, как раз после рождения сына. Потом что-то случилось, развелись, жена отказалась от алиментов, а муж от доли в квартире; в итоге муж исчез, Назаров никогда его не видел, ничего о нем не знал, но в такие моменты, когда жена бесновалась, представлял на своем месте другого мужика, не выдержавшего, убежавшего…

Хотя что – права она, конечно. Теснота, из-за нее всеобщее раздражение в их маленькой ячейке, вечная нервозность. И за злобными словами жены Назаров чувствовал страх и отчаяние.

Перспектив никаких. Да и на какие перспективы можно рассчитывать, когда сам работаешь охранником не у миллиардера, а в сушке возле отдаленного метро; жена – кассир в сетевом супермаркете. И обоим не по двадцать пять лет, а под полтинник; твою сушку вот-вот снесут по программе очищения территорий вокруг станций, жену же выдавливают киргизские гастарбайтеры.

У старшей дочери парень не сын устроившегося в жизни господина, а уже в восемнадцать лет явно позиционирующий себя как непризнанного гения художник. Кому они нынче нужны, художники? Нужны штук пять на страну таких, вроде Никаса, а остальные – пошли вон… Из таких вот худых, со взором горящим и вылупляются те, что ёлды на мостах рисуют, яйца к тротуару приколачивают…

Несколько лет назад Назаров так гордился и радовался, что сумел скопить денег на остекление лоджии, теплый пол из «Леруа Мерлен». Квартира расширилась, посветлела. И жена радовалась, и дочь с увлечением планировала, что и как расставит там, на длинном, но узком пространстве. А через месяц-другой эта пристяжная комнатка стала символом их безысходности: вот он, предел расширения жилой площади.

Одно время жена носилась с идеей переехать на три станции метро дальше от центра, поменять эту двушку на трешку там, или продать-купить… Одна из соседок так и сделала – продала, купила, теперь третий год судится… Этот случай заставил жену от идеи переезда отказаться.

Подавали документы на улучшение жилищных условий, гору документов собрали, – получили отказ. Сын, видите ли, давно совершеннолетний, старшей дочери тоже вот-вот восемнадцать исполнится. И что? Можно подумать, они запросто на квартиру заработать могут… «Был бы кто из детей инвалидом, – вроде с сожалением сказала девушка в окошке, – или потеря кормильца… А так… Есть другие программы…» По другим программам город помогал частично… Частично. А где ему, Назарову, хотя бы триста тысяч наскрести? Жалкие, но недоступные.