Десятые

– Я на несколько дней на Юго-Запад уезжаю. Вернусь, и возьмемся…

– На Украину, что ли?

– Ну, в Донбасс. Вещи повезу, помощь…

– Троха! – Сашка схватил его за рукав. – Возьми с собой! Я им там… Я могу…

– Дружище, куда ты такой?..

– А що? Сержант войск связи! Дээмбэ – две тыщи! Я… – И Сашка мгновенно преобразился – лицо расправилось, из глаз исчезла похмельная муть. – Возьми!..

«А что, можно ведь. Может, смысл найдет…» Но представил, как заголосит Сашкина мать тетя Наташа, представил Сашку, вот такого, в своей машине, потом – на таможне… Выпить захочет, заноет наверняка…

– Давай так, – предложил, – там это надолго. Возьмись за ум, Саня, не бухай, окрепни. И если нормально – зимой поедем. Матери дров запаси – наверняка ведь нет. Опять зимой ближние березы пойдешь рубить… Давай, в общем, готовься.

– Возьми щас… Я нормально буду. Хоть человеком ся почувствую там. Я ведь могу…

– Испытательный срок, Сань, – два месяца. В январе я снова собираюсь, и возьму…

Лицо Сани стало сморщенным, глаза заволокла синеватая пленка.

– Тогда, это, – зашептал, – не можешь пятисотку занять? Ну, начать чтобы…

– Набухаешься ведь, пойдешь с Юркой разбираться…

– Не-не, нафиг! Чего мне с ними разбираться. Алкашня эта, быдло. В засычку всё лезут… Завтра автолавка придет, куплю консерв. Сайры хочу с хлебом – вкусно! Уже месяц мечтаю… сайры.

Трофим залез пальцами в карман джинсов, вытянул оттуда пачечку денег. Первой в пачечке была как раз пятисотка. Протянул Сашке.

– Только, Саш, обещай…

– Обещаю, Трош! Спасибо!

– Ведь сдохнешь, а жалко. Русский парень, мужик уже. Столько сделать сможешь, если за ум возьмешься.

– Ну да, надо… Спасибо. – Сашка спрятал купюру в кулаке левой руки, правую протянул для пожатия. – Буду готовиться. Я им, Трош!.. Фашистам этим, бляха… Порядок наведем…

И быстро пошел по улице. Помахивал руками, будто маршировал. С локтя ватника отвалился и полетел вниз подсохший кусок земли.

– Что он? – спросила Лёся, когда Трофим сел за руль.

– Да подрался опять с Юркой и Димкой… Страдает… Вправил ему мозги, не знаю только, надолго ли.

Жена вздохнула:

– Ох, хорошие ведь люди…

– Да, хорошие, – без всякой иронии согласился Трофим, – прекрасные люди. Поэтому и вот так у них всё… Брошеные дети, нидадаи…

Трофим нашел в кармашке двери тряпку, тщательно вытер руки. Завел машину. Тронулись дальше.

С лесом в этих местах было неважно. Равнины, поля… Точно как у Есенина: «Спит ковыль. Равнина дорогая, и свинцовой свежести полынь…»

Вокруг многих домов в старой части деревни нет заборов, у некоторых хозяев и ворота отсутствуют – жерди вместо них, чтобы скотина не зашла. Правда, коров, лошадей ни у кого давно нет. Свиньи и куры далеко не у всех.

Может, и все бы держали, но с кормами беда. Раньше, говорят, здесь была ферма, так воровали оттуда зерно, комбикорм, а теперь – негде. Старушки покупают в автолавке пшено, овсянку курам. Овсянка, продавщица смеется, самая популярная тут крупа…

Поначалу и свою усадьбу Трофим не хотел огораживать. Обозначить границы легкими пряслами, и всё. Чего сидеть как в крепости?.. Но сперва одни соседи поставили глухой забор из профлиста, потом другие выклали кирпичную стену метра в три высотой; сзади натянули рабицу и насажали малину и шиповник. В конце концов Трофим заказал крепкие стальные ворота и профлист под дерево на лицевую часть. Что ж, мало ли что… Он часто в отъезде, а от отморозков хоть какая-то защита. Пока лезут, Лёся, старший сын Егор приготовятся к обороне. А дать отпор у них есть чем.

Вот и гнездо. Все цело вроде. Дом желтеет свежим еще деревом… Остановились перед воротами; Егор без напоминаний взял у Лёси ключи, пошел открывать.

Трофим смотрел на скупые и точные движения сына и любовался им. Взрослый парень, пятнадцать лет… Горько, что никому из отчичей и дедичей его не показать – все давно ушли. В своих книгах Трофим пытался воскресить их, продлить их жизнь: в одном романе его герой разговаривал с прадедом, в нескольких вещах возникали деды, опекающие и учащие уму-разуму внука, почти в каждом тексте появлялся отец, но на самом деле о прадеде Трофим только слышал от бабушки, дедов знал по фотокарточкам, отец умер, когда ему было всего-то тринадцать лет. Переехали из обезлюдевшей родной Воскресенки, и через неполный год отец не проснулся… Уснул вечером, а утром оказался холодным и твердым. Не проснулся, будто не захотел больше видеть этот мир.

А ведь в нем, мире этом, много хорошего. Вопреки горам дерьма и морям гадости – много хорошего. Вот Егор, посмотри на него, посмотри. А на заднем сиденье еще трое ребятишек с твоими волосами, твоей кровью…

Совсем недавно, с год назад, Трофим, случалось, невольно ощущал себя маленьким. Ребенком в обличье волосатого жилистого мужика с лысым теменем… Он мог покапризничать, из-за какой-нибудь ерунды поругаться, а вернее, пособачиться с Лёсей. Перед детьми показать свою слабость, неуверенность. Продемонстрировать удаль в компании. Мог выпить бутылку водки, запивая каждую стопку пивом, чтоб удивить, что не пьянеет, не падает. А этой весной как-то вдруг по-настоящему повзрослел.

Ну не вдруг, конечно. Весной очень многое изменилось, словно в окружающей его и его семью, и миллионы людей вокруг темной комнате, где они все были заперты многие годы, выли с тоски, бесились, сходили с ума, открыли окна. И хлынул живительный воздух. Одни испугались сквозняков и стали кутаться, другие закричали, чтоб закрыли окна, но большинство возликовали. Некоторые полезли в окна, чтоб перестроить, расширить эту затхлую комнату… Трофим увидел будущее. Будущее и для себя, и для своей семьи, для тех миллионов, которые вновь стали народом. Есть и уроды, есть трусы и просто глупцы, но их меньшинство. Не абсолютное, но меньшинство.

Еще есть вечно сомневающиеся, которые рассматривают любое явление, каждое событие «с одной стороны, с другой стороны»… Трофим часто бывал в числе таких, хотя в принципе с ранней юности, с того момента, когда его родители-учителя были вынуждены покинуть родную Воскресенку, которую где-то там наверху решено было превратить в заросшую крапивой пустошь; когда из уважаемых людей – там, в деревне, – родители превратились в лишних, ненужных, которым (и их детям: Трофиму и дочери Софье) подчеркнуто из милости выделили две комнаты в грязной разваливающейся общаге, куда селили всякий сброд… Да, с тех пор Трофим знал, за что он будет бороться, какой он хочет и стремится видеть страну. Правда, то и дело отвлекался на нюансы, детали – на эти пресловутые «с одной стороны, с другой стороны»…

Но наступают в истории моменты, когда сомневаться нельзя, отвлекаться на нюансы и взвешивать просто преступно. И этой весной наступил исторический момент. И Трофим стал твердым и непреклонным. Кто-то, конечно, тут же завопил про то, что продался режиму, про отупение, зажратость… «Зажрался Гущин своими гонорарами и премиями, – прочитал он недавно в «Фейсбуке», – и решил заняться расширеньем России. Гонит люмпенутых захватывать западные территории. Пиши книжки, дурилка, а то повторишь участь товарисча Троцкого!»

Подобных выкриков были тысячи, но больше было слов поддержки. И Трофим с каждым днем чувствовал, что становится взрослее и крепче. И главное, жена видела его перемену. Раньше ее явно раздражали его частые отъезды, иногда многонедельное отсутствие дома. Хоть и понимала, что это для дела, что он работает и зарабатывает всё больше не столько сидением за письменным столом, а именно такими вот поездками; зарабатывает не всегда живые деньги, а известность, которая принесет деньги чуть позже, но часто не могла сдержать обиду, что он едет, а она с детьми здесь и здесь; иногда ревновала к поклонницам его прозы; боялась за него, скучала, говорила, что ей одной трудно… Теперь же Лёся отпускала беспрекословно, давала ему почувствовать, что понимает всю важность его дела, нужность именно этой поездки. Отпускала спокойно и твердо.