Сквозь огненное кольцо

— Ну, ну, не думай, иди спать! Силы беречь надо. Пока живем — надеемся! Так, кажется, говорил какой-то древний мыслитель.

Слова и забота Виктора немного успокоили меня. Ощутив исходящие от этого человека тепло и покой, я и не заметил, как задремал. Проснулся вдруг от какого-то грохота. Я не сразу сообразил, что происходит. Наконец догадался. Белую Церковь бомбят!

Пленные повалили из барака. Мы тоже выскочили во двор. Над городом с надсадным треском лопались зенитные снаряды, ревели авиационные моторы, тарахтели пулеметы. Звездное небо там и сям рассекали желтые клинки прожекторов. Иногда луч схватывал серебристый силуэт «Петлякова». Словно щупальца, к самолету быстро присасывались другие клинки, и вот он со своими хрупкими алюминиевыми крыльями, на которых отчетливо вырисовывались красные звезды, уже весь в сиянии мощных лучей. Бомбардировщик кидался туда-сюда, но трудно уйти от смертоносных зенитных снарядов. Затаив дыхание следили мы за этим поединком…

Старинный украинский городок полыхал в огне фугасных разрывов. Грохот неумолимо приближался. Эсэсовцы заволновались, забегали. В мертвенных всплесках взрывов было видно, как они бросились в щели, по подвалам. Рассекая воздух, вокруг начали шлепаться осколки от зенитных снарядов. Пленные повалили назад, в школу, надеясь там найти спасение от осколков. Виктор схватил меня за руку, потащил было тоже в дом. Но тут прямым попаданием начисто смело сторожевую вышку вместе с воротами. По школьной крыше запрыгали космы пламени. Одна из фугасок превратила щель с охранниками в огромную воронку.

Мы прижались плотнее к стене. Радостно заколотилось в моей груди сердце. «Давай, давай, — шептал я, — еще! Так им, сволочам!»

Страха не было и в помине. Его место прочно заняла ненависть, смертельная злоба. Пусть я, Виктор, весь концлагерь погибнет от своих бомб! Лишь бы проклятому фашисту не удалось уцелеть. «Петляковы» работали на совесть. Земля тряслась и стонала, изрыгая огонь и металл.

— Лень, давай за мной! — скомандовал мне Виктор и, пригибаясь, побежал к зияющему пролому, где раньше были ворота. Я за ним. Вокруг бушевали взрывы, свистели осколки, но нас уже ничто не могло удержать. За нами ринулась толпа пленных. Эсэсовцы сидели в щелях и не думали нас преследовать.

Люди бежали молча, сосредоточенно, небольшими группами, быстро скрывались в улочках. Мы с Виктором тоже припустили по изрытой воронками улице. Багровые блики метались по земле, кругом пылали дома, кричали и плакали женщины и дети, пытаясь спасти хоть что-нибудь из домашнего скарба, погибавшего в огне.

Не успели мы пробежать и половины улицы, как «Петляковы» пошли на новый заход. С томительным стоном понеслись на землю бомбы. Одна, другая, третья… Пламя разрывов заметалось по земле. Вокруг засвистели осколки. Вдруг Виктор споткнулся, нерешительно опустился на колени и медленно повалился на правый бок. Я подбежал к нему. Широко открытым ртом он судорожно хватал воздух. Глаза взглянули на меня недоуменно. Боль и страх выдавили из них крупные слезинки, и одна за другой они скользили по грязной щеке. В дрожащем свете пожара я с ужасом разглядел темное пятно, растекавшееся около Виктора.

Я бросился на колени перед ним. Глаза друга были теперь закрыты. В страхе, словно ища у умирающего защиты, я прижался к нему и замер. Отчаяние и обида, что ничем не могу помочь этому человеку, заполнили мою душу. Виктор вздрогнул и открыл глаза. Увидев мое искаженное от испуга лицо, он еле слышно прошептал:

— А, это ты! Хорошо, хорошо… Не плачь, не надо! Скажи там, нашим…

Он захрипел, пытаясь еще что-то произнести, но не смог. Наконец, собрав остатки сил, приподнялся на локтях и четко проговорил:

— Вот и все, брат, ты должен дойти…

Куда дойти, он так и не успел сказать. Его голова поникла.

В ужасе я затряс Виктора, упрямо повторяя:

— Не надо! Не надо! Ты должен жить!

Вцепившись в еще теплые плечи друга, я пытался приподнять уже налившееся тяжестью тело. Весь ужас прошлого и настоящего сразу обрушился на меня. Упав на грудь Кедрова, я разрыдался.

Смерть Виктора так потрясла меня, что я на время перестал воспринимать тот ад, который был вокруг меня. Это была не первая бессмысленная смерть, которая встретилась мне со дня начала войны.

А сколько их, таких бессмысленных смертей, случилось всего за эти месяцы войны. По всему фронту могилы, могилы сопровождали меня сотни километров, от Брестской крепости до Белой Церкви. Сколько их впереди?! Может, и мой черед придет на этом опасном пути к своим?

Эта мысль возвратила меня из мира раздумий в мир реальный. Бомбежка кончилась. Где-то далеко чиркали по небосводу клинки прожекторов.

«Дойти», — вспомнил я последнее слово, произнесенное Виктором.

«Дойти» — теперь это слово обрело для меня смысл. Это был приказ! Я должен был добраться до линии фронта и рассказать, все рассказать нашим. Рассказать, как фашисты хотели склонить Виктора к предательству, как погибали мои товарищи и в Брестской крепости и на Украине… Они отдали свои жизни за Родину. И люди должны об этом узнать!

Глотая слезы, то и дело останавливаясь, я побрел по улице. Не помню, как очутился за городом. Повалившись на траву, словно окунулся в беспамятство. Проснулся, когда солнце уже припекало. Хотелось есть, но еды не было. Не теряя времени, держась подальше от дорог, я побрел на восток. Там был Днепр, там должен быть фронт!

До реки мне не удалось добраться. Всюду стояли вражеские части. В плавнях полыхали пожары. Фашисты бомбили плавни, поджигали их, сбрасывая бочки с нефтью. Желтый ядовитый дым вздымался к небу. В плавнях отбивались от врага группы красноармейцев и партизан. Положение их было незавидное, но люди держались, предпочитая смерть плену.

Суровые версты

Боясь быть схваченным фашистами или полицаями, я двинулся от Днепра. Переплыв реку Рось и оставив слева Черкассы, Смелу, Знаменку, я в один прекрасный день очутился в Кировограде. Это был первый крупный город, через который я осмелился пройти. Война пощадила Кировоград. На улицах было людно. На стенах висели приказы германского командования, запрещавшие буквально все: ходить вечером по улицам, пускать в дома незнакомых людей, собираться группами.

Исключением был базар, по-южному красочный и говорливый. Но то и дело в толпе встречались немецкие солдаты, эсэсовцы, полицаи. За кусок хлеба они выменивали у изголодавшихся людей все мало-мальски ценное, громко обсуждая между собой ту или иную выгодную сделку.

Выбравшись из шумной толпы, я поспешил на окраину. Навстречу мне, широко ставя ноги и раскачиваясь, словно на палубе корабля в шторм, двигался лысый, пузатый человек огромного роста. Его красное лицо лоснилось от пота, В каждой руке он осторожно нес по арбузу, крепко прижимая их к животу. Человек спешно прошел мимо меня, направляясь к базару, а я еще долго смотрел ему вслед.

И было как-то странно видеть его деловитую мощную фигуру — вокруг война, а этот здоровяк сейчас думает только об одном, как бы поудачнее сбыть свои арбузы. Было жарко, а мне так хотелось откусить хоть кусочек от прохладной сладкой скибки арбуза. Но у меня не было ни денег, ни какой-нибудь вещи, а обладатель арбузов по виду был не из тех, кого трогает чужая жажда и голод.

Наша память часто прячет в своих тайниках переплетения незначительных встреч и событий, которые только в определенной ситуации становятся яркими и запоминающимися. От тех осенних дней сорок первого года у меня в памяти сохранились картины оккупированного Кировограда и этот, будто накачанный воздухом толстяк с арбузами. Мне так хотелось броситься к нему, ударить головой в жирное брюхо, так, чтобы арбузы разлетелись в разные стороны. Увы, это желание так и осталось неудовлетворенным. Но образ этого торгаша ярок в моей памяти. Отчетливо помню я и сердобольного, слащавого старичка, давшего мне приют в своей добротно построенной хате, окруженной старым вишневым садом. Мне казалось, что именно он, этот сад, чудесным образом уберег тишину и довольство этого дома в дни, когда кругом столько горя.