Страница 16 из 23
— Ничего, ребята, как только отгонят фашиста, так я к вам обязательно приеду, — взволнованно и в тот момент крепко веря в это, заявил я. — Обязательно!
Но таких удачных дней в те дни моей жизни было мало. Горестей было намного больше, но так уж устроен человек: плохое быстрее стирается из памяти, нежели хорошее. Вообще же те времена — это единый сгусток невзгод и страданий, в которые, кое-где вкраплены незабываемые и светлые минуты теплого и доброго, человеческого.
Много обид перенес я, шагая по опаленным дыханием войны дорогам, много увидел людского горя, которое принесла с собой война.
В глухих, отдаленных от жилья и центральных дорог местах нарывами вспухали рыхлые холмы свежей земли — здесь гитлеровцы из зондеркоманд СС расстреливали евреев и всех, кто пришелся им не по вкусу. Это были запретные зоны, и люди шарахались от этих страшных мест, как от проклятых. Встречались совершенно обезлюдевшие местечки, в которых уже никогда не зазвенит смех детишек, не закурится над крышей сладкий дымок. Жителей этих опустевших селений или угнали в Германию, или же они заснули вечным сном под свежими холмами братских могил.
Многих, чьи дороги скрестились с моими в те грозные времена, наверное, нет в живых. Некоторые встречи и события уже навсегда сгладились из моей памяти, но два происшествия навсегда остались в ней так же, как и воспоминания о первых минутах войны.
До сих пор живет в моей памяти суровая и неповторимая картина танковой битвы под Ровно. На перепаханном железными гусеницами, изрытом снарядами просторном поле сошлись зеленые советские машины с пятнистыми гитлеровскими танками. Рваная и обгоревшая танковая броня, разбросанные медные гильзы взорвавшихся боекомплектов, обуглившиеся, начавшие разлагаться тела наших погибших воинов. В самом центре поля в последнем стремительном рывке замерла советская машина, подмявшая под себя фашистский танк. Поверженный противник лежал беспомощно, перевернувшись на бок, а советский танк победно вскарабкался на ненавистного врага и ликующе вознес в поднебесье длинный ствол своего орудия. Немного поодаль вытянулись ряды деревянных крестов — кладбище вражеских танкистов с аккуратно выписанными на табличках именами погибших. Как здесь разбиралась похоронная команда — одному богу известно!
Тошнотворный трупный запах прогнал меня с поля, и я зашагал прочь от места битвы, которая впоследствии стала исторической.
Проходя по забитым войсками фюрера улицам Ровно, я с интересом наблюдал, как фашистский танк, недовольно отфыркиваясь, устало тащил на городскую площадь своего искореженного коллегу. На плацу расположился настоящий передвижной ремонтный завод. Кругом суетились, переругивались, смеялись солдаты в закатанных по локоть рубахах, с перепачканными машинным маслом руками, щеками и носами. Они лазили в крытые черные грузовики и извлекали из их недр поршни, коленчатые валы, аккумуляторы. В походных мастерских визжали токарные станки, вжикали напильники, и по всей площади разносились звонкие удары молота по наковальне. Здесь прямо под открытым небом возвращались к жизни покалеченные в боях танки.
Гитлеровцы любят украшать свои легковушки, грузовики, танки и самолеты разнообразными рисунками. Поначалу мне казалось, что каждый малевал на своей машине белой краской то, что хотел. Присмотревшись, я понял, что здесь есть своя система. На автомобилях танкоремонтных мастерских были изображены роторы электромоторов, стрелы молний, шестерни и еще что-то. И еще на дверце каждой машины имелась эмблема части — разводной гаечный ключ.
Может быть, я и забыл бы о мастерской на ровненской площади, если бы через несколько дней, обдав меня сизым перегаром солярки, мимо не стали проскакивать немецкие автомашины с эмблемой, изображавшей гаечный ключ. Колонна растянулась на два километра. Машины мчались к Житомиру. Я тоже держал путь туда.
Замыкал колонну, приотстав метров на пятьдесят, юркий «оппель-блиц». Миновав меня, он вдруг тормознул. Сидевший за рулем солдат приоткрыл дверцу кабины и поманил меня пальцем. Я остановился: что ему надо? Тогда шофер неторопливо вышел из машины и, разминаясь, заходил, поджидая, пока я подойду. Немец был высокий, жилистый, с длинными руками и крепкой загорелой шеей, видневшейся из распахнутого ворота рубахи. Он спокойно смотрел на меня, и я не мог прочесть на его довольно приятном, запыленном лице ни тени недоброжелательности.
Подойдя шагов на пять, я остановился, ожидая вопроса, как проехать, или еще что-нибудь в этом духе. Немец влез в кабину и молча похлопал по сиденью рядом с собой.
— Давай, давай! — обратился ко мне солдат на ломаном, но вполне понятном русском языке. — Иди, не бойся!
«Была не была. Все равно деваться некуда… Проеду с ним немного, а потом будет видно. Все ближе к фронту».
Усевшись поудобнее на мягком кожаном сиденье, я вытянул натруженные стоптанной обувью ноги, придумывая, что бы соврать немцу. Машина дернулась и уверенно понеслась вперед. Приятная усталость разлилась по моему телу. Шофер ловко управлялся с баранкой, минуя выбоины.
Вначале ехали молча. Затем немец полез правой рукой в карман брюк и, достав что-то в серебряной бумаге, протянул мне.
Развернув шуршащую бумагу, я впился зубами в кусок шоколада, вкус которого позабыл давно. И опять вспомнились довоенные времена, мама, баловавшая меня сладостями, вкусные домашние обеды, от которых я — частенько спешил отделаться. «Как давно все было! Будто в сказке. А теперь я еду с врагом и ем его шоколад. Разве это хорошо? Конечно, нет! Даже хуже, это предательство! Не дай бог, если бы меня увидели сейчас знакомые ребята…»
— Ты куда, мальчик, идешь? — нарушил молчание солдат.
— В Киев, — соврал я, — там у меня тетка. А родители погибли во время бомбежки.
Шофер присвистнул, видимо, желая пояснить: «Далеко собрался!» Мимо проносились рощицы, села, перекрестки с указателями. Осмелев, я спросил:
— А вы не знаете, где фронт?
— Э, мальчик, далеко фронт! Почти у Киева.
На лице моем выразились растерянность и огорчение, шофер, видимо, желая меня подбодрить, сказал, что он держит путь в Житомир и с удовольствием довезет меня туда. Правда, добавил он, надо как-то схитрить так, чтобы никто меня не заметил в машине. Вскоре я уже знал, что шофера зовут Пауль Браун. Родом он из Гамбурга — большого портового города, славившегося своими пролетарскими традициями. Отец его всю жизнь трудился на верфях, строил корабли, бороздившие моря всего мира, защищал в профсоюзе интересы товарищей. Стал судостроителем и сын. Он был механиком, специалистом по двигателям. Нацистское начальство знало, что Пауль Браун во время забастовок поддерживал рабочих. Вот и забрали его побыстрее в вермахт, но на передовую не послали. Все-таки золотые руки: любой мотор разберет и соберет, сделает лучше нового.
— Гитлеру нужны умелые руки, — горько улыбнулся Пауль, крутя баранку, и на его лбу прорезалась упрямая глубокая складка. — Поэтому я здесь, в Советской России. Причем во второй раз.
Лет восемь назад Браун по контракту приезжал строить большой тракторный завод на Волге. В те годы ему казалось, что весь мир можно переделать по-своему, надо только очень захотеть. В Германию, где к власти пришли коричневорубашечники, возвратился, твердо усвоив такие понятия, как «советская власть», «товарищ», «социализм». Своих политических симпатий молодой рабочий ни от кого не скрывал. Много неприятностей выпало поэтому на долю Пауля: нацисты не жаловали подобное вольнодумство. По их мнению, он, Браун, чистокровный ариец, должен стать властелином мира, грабить и убивать, а не симпатизировать людям, продавшимся, как они говорили, евреям.