Колония

А это что, плохо? — спросил Ллойд.

Для кого-то нет, сказал Массон.

Я человек утилитарный, Массон. Прагматик.

И?

Чем тратить деньги на умирающий язык, лучше строить дома и открывать больницы.

Это древний язык с древней историей. Манкский был таким же. И древнескандинав

ский. Ничего, мир без них как-то телепается.

И вам этого довольно, Ллойд? Телепаться.

Ллойд пожал плечами.

Чего ж делать-то? Нужно двигаться вперед.

Все сложнее, Ллойд.

Вы правы, Массон. Речь об общем благе.

И?

Если английский больше способствует общему благу, нужно говорить по-английски.

А что такое общее благо? Кто решает, в чем оно?

Хорошее жилье, школы, больницы.

Можно их завести, но говорить по-ирландски.

Правда? Здесь, на этом острове, такого не происходит. Здесь происходит одно: бедность. И отсутствие перспектив.

Массон опрокинул в рот виски.

Как художник может быть столь равнодушен к древней прекрасной вещи?

Если я заболею, я предпочту качественную больницу.

И все? В этом вся ценность языка? Попасть в качественную больницу.

Еще рассказать, что у меня за симптомы. Массон всплеснул руками.

От таких взглядов и правда заболеешь.

Марейд разлила по четвертой. Они выпили.

Эта страна была колонией, сказал Ллойд.

И ею остается, сказал Франсис.

Ллойд пожал плечами.

Язык — жертва колонизации, сказал он. В Индии. На Шри-Ланке. Жертва французского в Алжире.

Да, сходство есть, сказал Массон.

В Алжире и Камеруне насаждали французский. В Ирландии, Нигерии — английский. Ради прогресса приходится учить язык колонизаторов.

И?

Ллойд пожал плечами.

Так вот оно. Во всем мире.

И?

Ущерб уже нанесен, сказал Ллойд. Нужно двигаться дальше. Вкладывать деньги в то, что еще живо.

Язык еще жив, сказал Массон. Здесь, на острове.

И говорит на нем кучка старух, сказал Ллойд.

Марейд не старуха, сказал Массон. Бан И Нил среднего возраста. Язык далеко не так мертв, как того хотелось бы англичанам.

Я ничего не хочу, сказал Ллойд.

Вы всегда ненавидели этот язык, сказал Массон. Чувствовали в нем угрозу. Ваши соотечественники обращались с ним безжалостно. Как дикари.

Ллойд сложил руки, а ноги вытянул.

А, ну конечно, я и забыл. Французы обожали языки Алжира ^вскармливали и лелеяли берберский и арабский.

Хватит дурачиться, Ллойд.

А я дурачусь?

Безусловно.

Что ж вы не в Алжире, не боретесь с ущербом, нанесенным французами? Приехали сюда, браните англичан за их бессовестность, а сами ничем не лучше.

Я лингвист, я пытаюсь помочь.

Там бы и помогали.

Массон поднял бутылку, унимая дрожь в руке, в мыслях, ведь ты бы этого от меня хотела, мама? Чтобы я поехал в Алжир. Чтобы твой сын-лингвист работал ради тебя, твоего языка, твоего наследия.

Ты бы так обрадовалась.

Он подлил виски в чашку Бан И Нил, но медленно, чтобы текло тонкой струйкой.

А вместо этого я здесь, далеко от тебя, мама, на этой скале на краю света, изучаю не твой язык. Не такого ты для меня хотела, мама. После стольких-то лет. Стольких битв. Как же я далеко от тебя, от тех дней, когда, с тобой за руку, я шел по улицам городка, почти что города, скорее моего дома, чем твоего, хотя вела меня ты, твердо уверенная, что в узких проулках вдали от главной улицы найдется учитель, который научит меня языку твоего детства, твоего народа, который, как ты говорила, был и моим народом, хотя я никого из них тогда не знал, не встречал, видел только на фотографиях, видел у тебя на лице их улыбку, видел вас вместе, как вы, счастливые, сидите на стульях под деревьями у моря. Avant la guerre, говорила ты. Ты гладила их лица, а потом убирала их обратно к себе в сумочку. Мы ходили туда день за днем, отказывали учителям, которые тебе казались слишком небрежными, слишком сосредоточенными на разговорной речи, поговорить мы можем и дома, заявляла ты, и не успокоилась, пока не нашла то, что искала, в самом узком проулке, вверх по ступеням в чумазый домишко, мимо окон, выходящих во двор, который когда-то был садом: растения выполоты и заменены прагматичным слоем бетона, — а мы карабкались все выше и выше, в комнатушку с двадцатью партами, перепачканными и обшарпанными, но стоящими в четыре ряда — опрятная деградация. Во главе класса сидел мужчина в поношенном костюме, за солидным, но тоже видавшим виды письменным столом. Он встал не раньше, чем мы к нему приблизились. Предложил нам сесть, мы сели за отдельные парты и завели разговор о моем обучении, о том, что именно он и годится мне в учителя, потому что арабский я буду усваивать в строгости и требовательности. Но и с радостью, мадам Массон. С радостью. И это акт большого мужества, мадам, потому что родители, а особенно матери, по большей части слабы и трусливы: они позволяют своим детям скользить по поверхности этого великого языка, соглашаются на обучение разговорной речи, без углубления и понимания, и эти дети, эти молодые люди остаются недоучками, не до конца приобщаются к своим корням, не до конца погружаются в свою историю, а такое недоприобщение и недопогружение, сказал он, порой опаснее невежества. Недоучки считают, что всё знают, мадам Массон. При этом не знают они почти ничего, а понимают и того меньше. Вы же не хотите, чтобы сын ваш стал недоучкой, мадам Массон. И ты, мама, истово закивала.

Виски потек по краю чашки Бан И Нил.

Учитель пожал мне руку, добро пожаловать на занятия дважды в неделю, приступим в понедельник, каждый раз по два часа. В понедельник я отправился туда, сидел в классе вместе с еще девятью учениками, все мальчики, у всех кожа смуглее моей, скорее как у мамы, учитель вышагивал между партами, требовал ответов, иногда голосом, иногда тычком ладони по затылку, таким крепким, что на глаза наворачивались слезы, а порой и скатывались по щекам, а ты, мама, сидела снаружи, в коридоре, на стуле, нас разделял лист прозрачного пластика, я внутри учил арабский, который мне никогда не понадобится, ты снаружи читала роман по-французски и пила чай из термоса — к тому времени, как я вышел из класса, с красными щеками и глазами, термос опустел. Ты, мама, вздернула подбородок, приказывая мне не ребячиться, не раскисать, стать мужчиной, и пока мы шли домой в зимней мгле, между нами висело молчание.

Франсис выхватил у него бутылку.

Чего это ты тут раздурился, Джей-Пи.

Он наполнил чашки.

Slainte, сказал он.

Все выпили.

Вы бы сперва дома порядок навели, сказал Ллойд.

Массон громко вздохнул.

Англичанин против моей попытки спасти ирландский язык.

А смысл? — сказал Ллойд. Что вы пытаетесь доказать? Он почти мертв.

Пытаюсь убедить жителей Ирландии и Европы в том, что этот язык представляет ценность и его следует охранять.

Зачем охранять язык, на котором почти никто не хочет говорить?

А вот здесь, мистер Ллойд, я хотел бы процитировать поэта-елизаветинца Эдмунда Спенсера. Он писал: «А к речи ирландской нужно ирландское сердце».

Ллойд зевнул.

Сентиментальный вздор.

Не просто сентиментальный, Ллойд.

Правда? — сказал Ллойд. Джеймс и Михал говорят по-английски, так они что, не ирландцы? Михал повернулся к женщинам.

А чай есть, Марейд?

Она встала, двинулась к плите.

Аты что думаешь, Михал? — спросил Массон. Ты, когда говоришь по-английски, меньше ирландец?

Не люблю я про политику, Массон. И ты это знаешь.

Речь о языке, Михал.

А все едино.

Марейд сняла с дверной ручки кардиган.

Na bac leis an fae, сказала она.

И вышла из кухни на улицу.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Сказала, что не будет нам чаю, сказал Михал. Бан И Нил сняла с крючка платок.

Та me ag gabhail amach ag siul.

И тоже вышла.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Пошла погулять, сказал Михал.

Он встал.

Я тоже пойду.

Mise chomh maith, сказал Франсис.

Оба мужчины вышли вслед за женщинами, все шагали машисто, молча, пока не добрались до задов деревни, до огородов.