Наваждение

Здесь необходимо сделать маленькое отступление. Я не против детективного жанра, и он, как любой другой, конечно же имеет право на жизнь. Более того, сам не прочь почитать хорошего мастера, Сименона, например, или Чейза, Вайнеров наших. Но все-таки — и это не только мое мнение — в Большой литературе детектив не считается настоящей прозой. Равно как и фантастика, кстати. Вот тут уместно сказать, что калибр не тот, уровень другой. Хорошо ли, плохо ли, справедливо или несправедливо, но тем не менее. Достаточно поговорить об этом с любым серьезным литератором. Знаменит и славен тот же Сименон, но разве поставишь его в один ряд с… — здесь десятки, сотни фамилий можно привести. О Вайнерах уже не говорю. Все-таки настоящая проза — это Толстой, это Чехов, это Паустовский, это Булгаков, это Гроссман, что уж тут спорить…

Но особенно меня заело, что выпендряла Андрей считает, будто мне, видите ли, слабо́ написать детектив, кишка, мол, тонка.

Вот тут я и спекся. Сказал, что, ежели захочу, в два счета сварганю детективчик, раз плюнуть. И не хуже других.

— В два счета — это как? — пренебрежительно сощурился Андрей.

— Да хоть за месяц! — неосмотрительно ляпнул я. — Делов-то!

— Даю три, — снизошел Андрей. — Если ты не трепач и действительно такой прыткий, двадцать четвертого мая должен принести свой детектив. Светлана свидетель. Поглядим, на что ты способен.

— И принесу! — хорохорился я. — Эка невидаль! С посвящением тебе, можешь гордиться. — И не удержался: — При условии, что эти три месяца не буду иметь удовольствия лицезреть тебя.

Узкое, породистое Андреево лицо задубело.

— Думаешь, для меня большая радость видеть тебя? — Обиженно засопел, встал, в упор посмотрел на Светку: — Мне уйти?

Она молчала, не отрывала взгляда от недоеденного куска торта, ковырялась ложечкой. От ее молчания у меня зубы заныли. Предательница!

— Мне уйти? — настойчиво повторил Андрей.

Снова ничего в ответ не услышал, помедлил еще немного, развернулся и пошел в прихожую.

Громко хлопнула за ним дверь, и Светка, словно очнувшись от этого звука, подняла на меня омутные свои очи и спросила:

— В самом деле за месяц детектив напишешь? Ты у меня молодчина, Валька! Только чур, я первая буду читать! — Выкатила, дурачась, глаза и людоедски зашевелила в воздухе пальцами: — Только стра-ашный, чтобы кровь стыла в жилах!

Я игры не принял. Я у нее «молодчина»! Не просто молодчина, а именно у нее. Молчала, притвора, звука не издала, когда Андрей куражился. А теперь ведет себя так, будто ничего особенного не произошло. За дурачка, за козлика безрогого меня принимает? Думает, вообще никакого самолюбия у меня нет?

Я встал, прошелся несколько раз по комнате, остановился у двери и завороженно, слово в слово, как Андрей, спросил:

— Мне уйти?

— Ты чего? — вздернула брови Светка.

— Не понимаешь? — Очень старался сдержаться, не выказать, насколько уязвлен и унижен.

— А что я должна понимать?

Или актриса она талантливая, или ее прозрачно-смуглая кожа только кажется тонкой, а на самом деле — как подошва. Третьего — что просто дура — не дано, я уже не раз получил возможность убедиться, что соображает она отменно.

— Ну, если действительно не понимаешь… — звенящим голосом начал я, но Светка не дала мне договорить:

— А ты тоже хорош! Тебе бы сказали, что смотреть на тебя противно, небось, взбеленился бы!

Ах, вот оно что! Но, во-первых, не надо передергивать и слова мои извращать — я вовсе не говорил Андрею, что мне противно смотреть на него. А во-вторых… во-вторых…

Не так часто, увы, приходилось мне совершать в жизни поступки, которыми мог бы потом гордиться. Если не самими поступками, то по крайней мере проявлением характера, мужской решимости и непреклонности. Мне не хотелось уходить. Очень-очень не хотелось. И Светка даже сейчас, после всего, несказанно привлекала меня. Вечер был весь впереди и, возможно, многое мне обещал. И очень хороша была Светка в легком синем, плотно облегающем платье, забавно морщился ее милый, так нравящийся мне вздернутый носик, — вам часто приходилось встречать курносую смуглянку? — но я пересилил себя. Я должен был ее наказать. Не уверен, правда, что это послужило бы ей наказанием, но все равно. Пускай знает, что у меня тоже и достоинство есть, и самолюбие. На будущее. На будущее, потому что, как ни распалял себя, чувствовал, что ухожу не навсегда, не смогу уйти навсегда. Одарил ее испепеляющим — надеюсь, он получился таковым — взглядом, выбежал в коридор, быстро, чтобы не передумать в последний момент, оделся и грохнуть за собой дверью постарался не менее громко, чем, будь он трижды проклят, Андрей.

От Светкиного дома до моего четыре остановки, но я не стал садиться в троллейбус, двинулся пешим ходом, получая почему-то мазохистское удовольствие от резкого, секущего лицо мокрого ветра, от ослепившей меня темной студеной мглы. Я быстро шел, глубоко засунув руки в карманы и втянув голову в плечи, шел, шел, и яростно думал, что напишу им детектив. Обязательно напишу. Без посвящения Андрею, разумеется, но такой, чтобы на одном дыхании читался, до последней странички не отпускал. Хотят они узнать, на что я способен — узнают.

В эти минуты ничего для меня важней и принципиальней не существовало.

2

Мама удивилась. Видела, как тщательно я в этот субботний вечер собирался, видела вино и торт видела, и уж никак не ожидала, что вернусь всего лишь через каких-то полтора часа. Испытующе — никто, как она, не умеет так — поглядела на меня, но я, предвосхищая неминуемые расспросы, соврал, что неожиданно свалилась срочная работа, быстренько облачился в свой старенький верный спортивный костюм и закрылся у себя в комнате. На столе лежала недавно начатая мною повесть, а я никогда не мог засесть за новую вещь, пока не закончу предыдущую, но традиции пришлось изменить. Более того, не терпелось прямо сейчас, пока заведен, приступить к работе. С пылу, с жару. Главное — хорошо начать.

Я обладал уже достаточным опытом, чтобы знать, какое это существеннейшее для писателя дело — удачное, задающее тон начало. Но перед тем — тоже опыт кое-какой приобрелся — следовало успокоиться, расслабиться, отрешиться от всего наносного, ненужного. Для этого имелись у меня испытанные приемы, тоже традиционные. Толстый разлинованный журнал — я никогда не пишу на машинке, обязательно рукой, правлю два раза и лишь потом перепечатываю — открываю на второй — примета такая — странице. Журнальчики эти поставляет мне из своей бухгалтерии мама, очень удобные, привык я к ним. Шариковую ручку беру тоже старую, облюбованную — для других целей ее суеверно не использую. Пепельница, сигареты, спички — все под рукой, чтобы не вставать потом, не отвлекаться. Очистить мой заваленный бумагами стол нельзя, но можно сдвинуть эти залежи на противоположный край, чтобы вокруг чисто было. Затем необходимо удобно сесть, закурить, терпеливо уставиться в чистую страницу — и ждать. Ждать, когда — узнать бы, отчего это происходит! — шевельнется в голове первая фраза. Порою ждать приходится долго, но торопить себя нельзя. Пока не произойдет этот желанный, таинственный посыл, приступать к делу нельзя. Первая фраза — главнейшее звено в цепи. Не получится она как надо — ничего толком к ней не приторочишь…

Но все эти способы-приемы сейчас оказались мало пригодными. По службе мне приходилось много писать очерков, статей, обзоров и прочей журналистской газетчины, проза моя тоже творилась по каким-то определенным канонам, детектив же — я это четко понимал — требовал совершенно иного, качественно другого подхода. У детектива свои законы, свои незыблемые принципы, не следовать которым нельзя. И если, начиная, скажем, повесть, автору вовсе не обязательно четко знать, как и что в ней произойдет и чем закончится, — нередко получается вообще противоположное тому, что задумано, второстепенные герои и события становятся главными, круто меняется сюжетная линия, — то с детективом подобные вольности исключаются. Тут, я понимал, надо выстроить четкую, однозначную линию преступления, определить для себя, кто и зачем согрешил, заранее приготовить узелки, которые потом придется распутывать. Для повышения интереса придется, конечно же, заготовить несколько ложных ходов, но тоже заранее автору известных. Поразмышляв таким образом с полчаса, я пришел к выводу, что необходимо начертить схему. Не в уме начертить, а на бумаге — соорудить конструкцию, скелет, который по ходу должен обрасти мясом — той самой плотью, что делает из уголовной хроники литературное произведение.