Страница 18 из 20
У престола, едва возвышаясь на ним, стоял торфяной старичок.
Роста в нём было аршина полтора. Платье из мшистых нитей, травы и лишайников волочилось по полу. Зелёный пух окружал морщинистую плешь, топорщась за вытянутыми ушками. Запавшие глаза лучились изумрудным светом с оранжевой искрой. Он жевал тонкими коричневыми губами, кончик носа-щепки дёргался, бородавка шевелилась. Коричневые пальцы подёргивались, сгибаясь в суставах, и походили на лапки мезгиря. Ногти щёлкали, ударяясь друг о друга, как высушенные кости.
— Эй, — прохрипел Рычков.
Горло сдавило. Васька задёргался.
Старичок коротко глянул на асессора и прошёлся вкруг престола. Посмотрел в угол, где ворохом хвороста валялся изломанный жертвенник. Потёр ладошками. Сухой шелест, с котором катит ветер жёлтые листья по голому подлеску, пронёсся по церкви. Храм покачнулся. Снаружи задвигалось, заходило. Что-то на мгновение перекрывало свет в алтарных окошках и отскакивало. Скрип, стон, шелест и треск давили на стены снаружи. Сруб похрустывал, углы ходили ходуном, словно его пытались скрутить, как бабы на реке отжимают пахучее, сдобренное мыльным корнем бельё. Из щелей между брёвен сыпался конопатный мох, щели обнажались, как старые раны, из темноты над головой сыпалась труха.
Васька дёрнулся, но, кажется, сросся с деревом, к которому был притянут. Он скосил взгляд вниз. Через грудь обернулся сырой корешок с нитяными волосками. Он смотрел на казаков, видом их поверяя свои ощущения. Лоб, шея схвачены корнями. Под локтями толстые сучки. Ноги опутаны ветками и корнями. И его столб позорный тако же топчется на месте, перебирая щупальцами корней. Нельзя посмотреть, но качало Рычкова из стороны в сторону, как на галере у Готланда.
В иссохших лапках старичка появилась деревянная ступка. Шевеля носом, он толок что-то чёрным пестом, растирал и шевелил губами. Борода дёргалась. Шляпки поганок отломились. Ножки влажными срезами блестели среди прядей. Красная многоножка юркнула в поросли, поднялась на поверхность и ушла в глубину.
Старик щёлкнул ногтями. В окна юркнули толстые, подвижные корни, распространяя в тесном алтарном закуте запахи земли и сырости. Они потянулись к старику, обвились вокруг крошечного тельца, как ластящиеся кошки. Тот ухватил один отросток, сдавил. Но бледном стебле набухли кровяные почки, разрастаясь мухоморными шляпками: красными, в белых лишайных пятнах. Вспучились, пошли трещинами, обнажая мясистое нутро. Старик повёл ступкой, подставляя в тот самый миг, как почки лопнули, просыпая белёсые семена: какие угодили в ступку, иные просыпались. Человечек отпустил обмякший корешок, ухватил другой. Ощерился. Зубы у него были крупные, лошадиные. С зелёным камнем у коричневых дёсен. Он поднёс извивающийся корень ко рту. Скусил. Волна дрожи прошла по отростку, с откуса брызнул чёрный сок. Старик подставил ступку, сцеживая густую жижу, сжимая и поглаживая обрубок, как коровий сосок.
Когда по-над краем заплескало, пролилось, старик бросил корень.
Отростки обмякли, втянулись в окна. Дед помешивал пестом, роняя густые капли на пол, и бросая колкие взгляды на пленников из-под кустистых, мшистых бровей. Приготовления к богомерзкому таинству заканчивались.
Васька угадал это в миг, как торопливо заходили у старичка руки, дёргано, суетливо; как приподнялись покатые плечи; как зашевелился пух вокруг плеши; как наново задёргался нос с бородавкой, словно клюв у падальщика. Столбы с опутанными казаками замерли, да и Рычков более не ощущал колыхания и качки. Мхи в углах засветились зеленовато-синими, гнилушкиными огнями, от пола до самой кровли…
Кровь застучала в виски сильно, с оттягом. Холодный пот потёк по спине. Ай да унтер! Вот Васька гвардеец, чёрт ловок! Исполнил наказ господина майора, Ушакова Андрея Ивановича! Понудил выказать себя того, кто «знать не знает никакого, анператора…», а заодно и «царя-батюшку, Петра Ляксеича». Только конец один — в пень головой!
Старик вдруг вытянулся, разросся в две сажени. Раздались плечи, протянулись руки, и ступка в огромных лешачьих ладонях сказалась не больше напёрстка. Он поворотился к Ваське спиной. Потянулся направо ступкой.
— Ыы-ы-ы-ы! — замычал Весло, завертел головой так сильно, что побежала кровь со лба, из-под гибких пут.
Шило задёргался, норовя качнуться к побратиму, на выручку. Вздулись на шее жилы, толщиной не менее пут, тяжёлой синий кровью налилось лицо. Всё тщета. Старик подносил ступку ко рту Весла. Тот отворачивал голову и косился круглым жеребячьим глазом. Пот и кровь стекала за ворот. Тесёмка нательного креста потемнела. Ступка коснулась сжатых губ казака. Он было дёрнулся, но движение это отразилось только в глазах. Зашевелилось у него за плечами, словно жирные черви поползли по щекам корешки, ощупывая искажённое мукой и животным ужасом, лицо. Обхватили нос, зажали. Посунулись в рот, растягивая мокрые губы в балаганную гримасу. Запутались в куделях мокрой бороды, дёрнули…
В распахнутый рот, меж зубов казака старик наклонил ступку, заливая Веслу дыхание.
Рычков видел, как замер острый, заросший волосом кадык, как Весло тужился выкашлять жижу, но не утерпел. Заглотил. Старик отнял чару, унялись корешки, отпустили. Казак плевался и отхаркивался. Слеза выкатилась на грязную щёку.
— Что, брате?! Что!? — кричал десятник, дёргаясь в тисках, не обращая внимания на подступающего к нему неприятеля, но вскорости принуждён был замолчать — корни облепили голову. Богомерзкое причастие продолжалось. Поднимались морщинистые руки, опрокидывалась посудина. Шевелились, отдельной жизнью живущие, травянистые пряди на затылке. Плевались и исходили на кашель казаки, но треклятый старик не отходил, пока не уверялся в том, что пойло его проникло внутрь.
Сморщенное лицо всплыло перед Васькой.
Лишайники наползали на виски и щёки, шевелились кустистые брови. Изумрудный свет лился из глаз с двойным зраком — искристыми, сияющими огнём, точками, — плывущим в зелени куда похочет.
Рычков ухмыльнулся. Закусил край трухлявой посудины и что было сил втянул в себя духмяную жидкость. Рот обожгло терпким холодом, в горле заскребло и провалилось в живот тёплым комком.
Старик съёжился до своих полутора аршин. Ступа в руках рассыпалась, стекла ручейками праха в щели половиц. Он уселся на престол, сдвинув книгу в позеленевшем окладе, и совсем по-стариковски уперев сморщенный кулачок в скулу, замер в согбенной неподвижности: усталой и всезнающей.
Гасли мхи в углах и теперь только тлели редкими огоньками. За стенами снаружи разошлось, расступилось и более не скрипело, не ухало и не рвалось. Даже дождь утих, и только липкие сумерки боязливо проползали внутрь через оконца.
В животе у Рычкова грело и толклось, ворочалось и затихало, чтобы шевельнуться вновь, разбежаться колкими огоньками по телу, обжечь и… угаснуть. Наконец, ломота в теле и всех членах совсем заглушила все прочие чувства, оставив только горькую, шершавую оскомину под языком. Казаки озадаченно смотрели на него, и косились друг на друга.
— Ну и что?! — гаркнул Рычков. — И долго нам тут болтаться, как говну в проруби?! А, старче? Ты кто таков сам?! Нектарий?! Вёрса?!
Он ожидал натяжения удавки, давления, что, наконец, путы растянут его как на дыбе, вывернут суставы, разорвут жилы и бросят изжёванной куклой в ноги зелёному старичку, к подножию престола. Он ожидал окрика, грозного взгляда, наказания и, может быть, смерти, но никак не того, что случилось…
В первую голову соскочил с престола старичок. Бойко, живенько, как не было сейчас перед ними воплощения старческой немощи.
А следом завыл Весло.
Завыл дико, как смертная тоска рвётся из волчьей петли вместе с пойманным хищником.
Казак выпучил глаза, со рта вместе с воплем летела коричневая слюна. Что-то кричал Шило, Лычко вытягивал шею, заглядывая, через десятника, и Рычков трезво отметил, что у Лычко, как и у него — ослабли путы, придерживающие голову. Он тут же позабыл об этом.
Вой вытянул из Весла фонтан горловой крови. Алая, пузырящаяся волна с плеском обрушилась вниз, обдав доски и малорослую фигурку чёрно-багровыми брызгами. Старичок приплясывал в омерзительном нетерпении и всплёскивал костлявыми ладошками.