Страница 13 из 20
Трубка погасла. Васька почуял как рядом остановился десятник.
— Что делать станешь, господин? Светать скоро зачнёт…
Рычков выбил трубку.
— До утра дожить, — сказал с усмешкой.
Казак хмыкнул.
— Не про то я, — сказал он.
— Ведаю, что не про то, — Рычков спрятал табачный прибор, натянул перчатку. — Может, подскажешь чего?
Шило помолчал.
— Есть там что-то, — сказал он наконец, — Скит, старец, лес, о котором болтает эта бородёнка, — мне всё едино. По совести говорю — не верил я в твоё дознавательство. За блажь почитал…
— А теперь что ж?
— А теперь побратим у меня там, — Шило вздёрнул бороду. — И мёртвым я его не видал…
— Ясно, — кивнул Васька. — А твои?
— Со мной пойдут, а, стало быть, и с тобой, — заключил казак.
— Ой ли?
Десятник ответом не удостоил. Отошёл к огню…
— …пойдут оне, вои, ну как же… — в темноте захихикало, зашептало гнусавым речитативом. Рычков замер, хохоток доносился от тряпичных кочек на земле, но голос удивительно походил на заговоры бабки Анисьи, — …иные хаживали, допрежь, бабушку Додзь искать, длинноволосую дочь чудского племени… иные баяли, что есть такая — гостей привечает, охотников заплутавших из чаши выводит… Последняя, мол, из дикого чудского племени, что засыпалось от крестителя Стефана… Только нет никого и не бывало, кто её видал. А всё оттого, что Додзь — дочь Вöр-ва, племени чудинского, да не людского корня — старше, когда Йиркап ещё не гонялся на волшебных лыжах за первым лосем, да и не было под небом никаких людей…
Васька вскинулся, в два прыжка достиг убежища Семиусова, навалился, придавив коленом. Хихиканье оборвалось придушенно, из вороха тряпья вызверилась на асессора косматая головёнка. Кровяные белки блестели.
— Пусти, ирод! — зашипел подьячий, плюясь. — Дубина столичная!..
— Говори, крапивное семя, что знаешь! — Рычков давил воробьиные кости зло, до хруста. — Чей подсыл?! Воеводы?! Феофила?! Говори, сука, задавлю!
Под ним слабо ворочалось, хлюпало и булькало.
— Охолонь, господин! — за плечи ухватился Шило, потянул вверх, — Погодь…
Рычков опамятовал, мутная пелена, в которой плавали оскаленные окровавленные хари, сверкали шпаги и багинеты, клубилась пороховая гарь и рвались огненными вспышками крутящиеся гранаты, рассекая горячими осколками его бестолковую — холопью, солдатскую, асессорскую, — жизнь в кровяное рядно, рассеялась. Он ослабил нажим. Запирало дыхание и рвалось наружу дикое, нутряное…
— Охолонь, охолонь, — десятник тряс его, приговаривая, а под Васькой вздохнуло, вскинулось, и в рваный свет угасающего костра всплыла костлявая рожа с выпученными глазами и распяленным ртом. Рожа кривилась, хрящеватый нос дёргался, зеницы распялись в чёрное, которое тянуло асессора внутрь, в неведомую глубину. Подьячий засмеялся. Борода тряслась, гнилые зубы клацали, зловонное дыхание било асессору в лицо. Рычков неловко ткнул кулаком в образилище, — слабо, испуганно, словно месил тесто, — и, распаляясь наново, замахнулся…
Рука угодила в тиски, а он всё дёргался, силился и хуже всего — ему казалось, что бьёт, неистово тычет, хлещет, отталкивая от себя страх свой и никак не может отпихнуть.
— Экие вы, при царе батюшке все подозрительные, — сказал вдруг Семиусов ровным голосом, без юродства и причитаний. Рычков сник, погас, словно залили костёр ведром воды, а Шило отпустил его руку так же внезапно, как и схватил. Рука безвольно опала. Дьяк снова заговорил, — И всякая стрела в вас летит, и всякий нож по вашу требуху точится, и любое слово супротив вас сказано, и всякое дело умышлено…
Он хохотнул, но лицо разгладилось, исчез оскал, только дёргалось левое веко, и Семиусов по-прежнему озирался окрест в великой тревоге и беспокойстве.
— Что мелешь?! — Рычков неловко свалился с дьяка наземь, гузном. — На дыбу захотел?
— А доведёшь? — Семиусов подобрался в тёмный ком, только голова с растрёпанным волосьём вертелась по сторонам. Говорил он устало и равнодушно…
— Ну?! — подал голос Шило. — Толкуй чернильная твоя душа… Дыбу недолго и здесь смастерить…
Семиусов вздохнул, горько, по-бабьи. Утёр сопли и слюни. В стороне тихонечко забормотал Крюков: «…святый боже, святый крепкий, святый бессмертный…». Темнота насторожилась и, казалось, придвинулась ближе, сбивая неприкаянных охотничков в тесный гурт испуганных животных.
— Степку Рукавицина помнишь, поди?! — подьячий ухватил Ваську за полу плаща.
— Нет.
— Ишь ты, позабыл… А в поруб к кому лазал?!
У Васьки захолодели руки. Он разом припомнил, как корячился по осклизлым ступеням наверх, отбиваясь факелом от наседающего кликуши, со спины которого в отхожую яму сыпались черви.
— Помнишь, — осклабился Семиусов, — Молодец…
— Что с того?
— Юродивый Степашка — дворовый ближний человек господина воеводы Василь Фёдорыча Баратянскго…
Рычков качнулся в сторону подьячего.
— …и за два месяца до явления твоего в Соли Камской, — заторопился дьяк, вздрагивая тощими плечами, — Отправил воевода-батюшка князь Баратянский верных людей изведать, а куда деваются посадские, пришлые, казачьего круга и иные людишки. Без всякого следа деваются, и на старой Бабиновой дороге их никто более не видал, ни в Тоболе, ни в прочих местах Сибири. А в начальные люди над ними поставил как раз Рукавицина…
— Брешешь! — деланно усомнился Васька.
Драный батогами, катом замордованный, и гниющий заживо кликуша, вполне годился по мнению Васьки в ближние воеводины люди, от которых он немедленно отказался, как только близко замаячил человек из Тайной канцелярии. Примеров тому — не сосчитать, но странно всё же было.
— Пёс брешет, — сказал Семиусов, — А я говорю, что через шесть седьмиц возвернулся Рукавицин один из всей партии в самом непотребном образе в Соль Камскую, но к благодетелю своему не поспешил, а утёрся прямиком на Усолку, к настоятелю Феофилу, коего смущал смрадными и путанными речами и выказывал берестяную грамотку с неясными знаками, смысл коих, по своему речению, сам же и пересказывал… На беду, подслушал всё это случайный дьячок, и потекла в столицы ябеда, о которой никто не ведал: ни воевода, ни Свешников, ни сам настоятель, инако…
— Что?!
— Не было бы всего этого! — Семиусов взмахнул костлявыми руками, словно ворон, — И тебя бы тут не было!.. И я бы, дурак, на мзду не польстился за тобой скрадывать…
Подьячий разнюнился, засопливел. Крупные слёзы потекли по лицу, застревая в щетине и влажно поблёскивая.
— Далее говори, — Васька остался холоден к его терзаниям.
— А нечего говорить, — всхлипнул Семиусов, — Опознали его случаем. Когда стал кликушествовать принародно. Взяли его за приставы — толку не добились. На дыбу взяли, но ничего нового не дознались. Рёк по притче о сеятеле, про злаки, плевела и семена антихристовы, да пророчествовал про апокалипсис из откровений Иоанна, да не в день Страшного суда, а чуть ли не назавтра всем, кто не спасётся. Грамотки при нём не обнаружилось, хоть и была, верно. Ничего более не показал, что сталось с его ватагой — тоже ни словечка не вымолвил, только смеялся, как смеялся, когда дознавали про скит и старца Нектария…
— А ты почём знаешь?! — спросил Шило.
— За рупь с полтиною! — ощерился дьяк, и тут же сник. — Я те пыточные листы записывал… И жёг их государь воевода при мне, там же, в допросной. Да ещё посулил язык отрезать, коли стану болтать…
— Что ж болтаешь? — усмехнулся Рычков. — Али кого стал больше бояться?
— Теперь уж всё равно, — всплеснул рукой Семиусов. — Не выйти отсель… Далече ты нас завёл, господин асессор…
— Куда? Почему воевода ход делу не дал? Зачем листы жёг?! Кто ещё в сговоре?!
— Какому делу! — вскочил Семиусов, визжа. — О чём?! О сказках и легендах зырян?! О поношении государя древней чудью?! В уме ли ты, господин асессор!? Сказки воевать!
Он засмеялся сипло и громко. Кроны сосен зашевелились над головами в бледнеющем небе с гаснущими звёздами.
— Попал ты, господин, как кур в ощип! — плевался подьячий словами. — Ежели с такими байками в Питерсбурх возворотишься, то тебя же первого на дыбу и вздёрнут! Потом приберут всех прочих: и воеводу, и капитан-командора и казацкого голову. Может, и до Феофила государевы руки дотянутся, а толку-то?! Да и приберут ли? Потечёт вслед тебе в царские руки от верных людей другая ябеда: как бражничал, да буянил, от дела отлынивал, как завёл в лес людей себе на потребу, да всех погубил. И свидетельства будут, и челобитные, кровью подписанные… Нет, батюшка, тебе отсюда только два пути: либо вперёд, на смерть лютую неведомую, либо назад поскорее в Соль Камскую, а там уж — и с воеводою, и с воинским начальством и прочим чиновным людом составить бумагу, мол, так и так, нет никакого заговора и исхода людского нет, а есть облыжный наушник, который желает тайно преподобного Феофила извести, для чего и составил свой донос в Канцелярию Государевых тайных дел. Допросные и пыточные листы того дьячка мы со всем удовольствием к твоему доношению приложим и самого дьячка в кандалах с столицу свезёшь, а? Господин асессор. На том дело и кончится! Ко всеобщей благости, и тебе профит, только бы к дощанику поскорее…