Страница 12 из 20
Впереди вдруг смолкло всё разом. Только эхом летели в вышних кронах стон и хруст, шелест и топот, глухие удары, плеск и тонкий птичий крик, каким кричит чайка над Невской губой. Летели, пока не истаяли в гулкую тишину. Мёртвую. В которой не слыхать было более ничего: только собственное сиплое дыхание…
Выскочили на поляну, затянутую невидимой слоистой пороховой дымкой, которую ветерок трепал в клочья, унося гарь в темноту…
Не с кем сойтись на шпагу. Не в кого палить. Ни нападавших, ни стоящих в обороне.
Истоптано всё, изрыто. Фузеи брошены, иные с изломанными в острую щепу ложами, багинеты загнуты. Патронницы с порванными ремнями, натруски, опорожнившиеся чёрными зёрнами дымного пороха, россыпь бумажных патронов, сбитые треуголки грибными шляпками раскатились по хвое; сломанные сабли, пистоль с развороченным как у тромблона стволом…
И десятки, сотни набитых в земле дыр, борозд разной глубины и протяжённости…
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…
Придушенный детский голос, хныкающий шёпот, задыхающейся быстрой скороговоркой, побежал к ним по-над землёй, низами откуда-то спереди, из-за ближних стволов…
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…..святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя……святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…
— Сюда! — крикнул Шило, поднимая факел.
Пробежал пять шагов в сторону, оскользнулся, разворачиваясь у комля старой вывороченной из земли лесины, выпрямился… Пламя в руке затряслось. Набежали остальные, и Рычков, с маху натолкнувшись на казака — ударил в плечо, качнулся, уцепился за рукав чекменя, — уставился в мешанину пересохших корней под выворотнем….
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…
В земляной осыпи, свернувшись в клубок, лежал Крюков: парик сорван, седой ёжик волос перепачкан грязью, на белом, без кровинки, лице крепко зажмуренные глаза. Крупные слезы катились по грязным щекам, мешаясь с соплями на мокрых усах. Синие, покойницкие губы выталкивали из глубины:
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя… Помилуй мя…Помилуй мя… Помилуй мя…
— Капрал! — Рычков посунулся к корням — почудилось, что вчетверо Крюкова сложили, вбили под выворотень дикой силой, — и отшатнулся: в ноздри шибануло выгребной ямой и гнилью. Такой же смрад шёл из поруба с юродивым человеком Степашкой в Соликамской крепости.
— святый боже, святый крепкий…
Под поваленным стволом зашебуршало. Вскинулись наставили пистоли и острия холодного оружия. Портнов мало не ткнул багинетом в шевелящийся покров рыжей земли вперемешку с хвоей. Глаза солдата блуждали, его трясло.
Из щели боком выполз… Семиусов. Кафтан на спине разодран. В волосах застряли иголки и мох. Выпученные глаза с большими чёрными зеницами в пол лица, щека располосована, края раны вспухли и сочились сукровицей. Подьячий приподнялся на четвереньки и застыл, локти тряслись. На щетинистую бородёнку текла слюна. Челюсть дёргалась в беспрестанной зевоте. Он невозможно выворачивал шею, словно хотел охватить блуждающим взглядом окрест себя и выше, всё разом и… мнилось, ничего не разбирал. В провалах зениц плясали черно-багровые отсветы коптящего пламени. При каждом шорохе ноги и руки у него подгибались, дьяк припадал к земле, и тогда совсем становился похож на драного, шелудивого пса, выползшего на знакомый хозяйский голос.
— У-у-у, паскуда! — Шило бросил факел о земь и сгрёб подьячего за суконные плечи, швырнул спиною о поваленный ствол. Семиусов слабо отбивался и крутил зеницами как заведённый. Челюсть тряслась, зубы стучали. Ясно было, что дьяк укрылся в щели как запечный таракан сразу же после нападения. Когда кругом рубились, палили и кричали в великом страхе, что превратил детину-капрала в обгадившегося несмышлёныша. Десятник тряхнул безвольное тулово…
— Сказывай, сучий потрох, что было?! Где остальные?!
Голова подьячего мотнулась, как у тряпичной куклы. Бегающий взгляд остановился, но был обращён куда-то за спину казака, в темноту. Челюсть Семиусова снова задёргалась, словно в падучей.
— Вöр-ва… — выплюнул он, мягко окатывая «о», как вода в ручье выглаживает голыш, — Вöр-ва придоша…
Мутные слёзы выкатились на грязные впалые щёки с налипшей хвоёй.
— …святый крепкий, святый бессмертный — помилуй мя… — неистово хныкало под комлем.
***
Солнце перевалило за полдень, повисело недолго над головами, подглядывая в прорехи серых туч, и стало клониться за спину. Ручей поворотил на восход, в сторону предгорий и низких округлых вершин, едва угадывавшихся в серой мути между клочьями неба и сине-зелёной зубчатой кромкой леса. Шум воды усиливался. Русло сузилось и пошло невысокими порожками, струи прозрачной воды колыхали нитяные водоросли на окатанных каменных зубьях.
Шило впереди неутомимо скрадывал след-цепочку из округлых ям, сорванных мхов с каменных голышей, надломанных ветвей шиповника, черёмухи и волчьего лыка. Тумак сбит на ухо, тусклым высверком качалась серьга, фузея перечеркнула спину, патронная сумка болталась на боку, шаг упругий и ровный, как и не было бессонной ночи, холодной юшки с остатками щучьей теши на завтрак и полной неизвестности впереди…
Асессор, Весло и Лычков шли следом плотной группой, не растягиваясь, не разбредаясь и не выпуская из виду десятника.
«…Вöр-ва — лес, что был до людей…»
Вот и всё чего добился от обеспамятевшего подьячего Рычков. Таможенный чин то плакал, то смеялся, то пускал сопли, слюни и приходил в подвижное неистовство, но бежать не пытался. Выпученные глаза в великом страхе обшаривали темень за спинами попутчиков. Оплеухи дела не поправили: «Старый лес, старый лес… Всех забрал, всех шестерых…»
Васька облазил место побоища окарач, но ничего отличного от места исчезновения дозорного не обнаружил: брошенная справа, разбитые приклады фузей, отстрелянные пистоли, переломанные сабли, изрытая, истыканная, изборождённая земля. Весло ходил за ним следом и собирал исправное и сохранное: натруски, патроны, мешочки с пулями. Портнов всё это время сидел у выворотня и тихонько уговаривал Крюкова выползти наружу. Капрал не отвечал, но сбивчивые молитвы свои прекратил. Факелы догорали, тени выползали из-за ближних деревьев и тянулись к людям. Семиусов жался к солдату и, казалось, сам забьётся сейчас под торчащие корни. Портнов вздрагивал и отпихивал дьяка локтем…
В лагерь вернулись до света.
Гаснущие угли в кострище подёргивались пеплом, рдея в глубоких трещинах багрово-чёрным. Остатний дымок щекотал ноздри. Торока лежали на месте, разорения и иных сторонних следов на биваке не было. В оставленный лагерь никто не заходил. Напавшие на отряд Крюкова вышли на его новую позицию как по ниточке, словно наблюдали пристально и незримо за каждым движением пришлых людей.
И пропали.
Некого было воевать. Супротив кого упираться и стоять. Враг был неведом, вездесущ, неуязвим и стремителен. Он наскакивал и уводил в полон живых. Он внушал страх, от которого сжимались челюсти и крошились зубы, а под сердцем разрасталась зияющая пустота. Тайная сила его была сродни той измене, которую Рычкова прислали расследовать в Соликамск, только являла она куда более ясные свидетельства, чем кликуши, тарабарские грамотки, слухи и небрежение начальных людей.
Истаяло Васькино войско. А остатнее — частью повержено в ужас, частью в глухое и немое оцепенение.
«И что ж теперь?» — думал асессор, прислушиваясь к темени, треску сучьев в огне и стенающему скулению Крюкова. Портнов таки выманил командира из его убежища и притащил на бивак. Семиусов — согнувшийся, на дрожащих ногах, — жался к солдатам как шелудивый пёс. Теперь они, оба-двое почти неразличимы меж торб — кучи сырого тряпья, провонявшего страхом и говном. Весло копался в кострище, раздувая слабый огонь: Крюков, как договорились, перед ретирадой повелел бросить туда приготовленные на ночь сучья. Искать сейчас новые — не ко времени. Шило маячил на краю света и тени, обходя бивак кругом. Лычко с фузеей наготове глядел в темень, на север и в сторону ручья. Портнов — уставился на юг, замер со сгорбленной, напряжённой спиной, словно силился разглядеть внизу «егыр». Воздух студенел и набирался сыростью. Рычков курил трубку, пуская горькие, до дурноты, клубы. — «И что теперь? Возвращаться назад — невозможно. Нечего Ушакову доносить. Сидеть на месте — горше смерти: эвон как капрала с дьяком повело. Значит? Значит — идти вперед. В сей же день всего дознаться или сгинуть. И пусть там все леса стоят, старые и новые, из всех бабкиных сказок собираются, со всей свое нечистью…»